Владислав Бахревский - Никон

«И высокоумное, и гордое, потому что патриарх — великий пастырь у великого народа. Глуп ты, Логин! И за глупость твою, в назидание всем российским глупцам, будешь наказан примерно и жестоко».

Так решил это дело Никон. Для себя. Дело-то пусть собор решит…

И не успел патриарх переключиться с Логина на иное, как от царя пожаловал гонец. Государь Алексей Михайлович просил великого святителя быть у себя без всякого промедления.

Никон вспомнил угрюмого Киприана и улыбнулся. Часу не минуло, как позвали на Верх.

Дело и впрямь оказалось немаловажным. Путивльские воеводы Хилков и Протасьев прислали расспросные речи двух путивльцев, Яцына и Литвинова, которые ездили в табор гетмана Хмельницкого для подлинного проведанья всяких вестей.

Разведчики были у Хмельницкого недолго, но узнали многое. Сын Хмельницкого ходил походом на Валахию, трижды побеждал, но под Торговиштом был разбит и бежал в Яссы к господарю Василию Лупу. Жена господаря отсиживается в Каменец-Подольском. У гетмана Хмельницкого была ссылка с литовским гетманом Радзивиллом. Радзивилл заверил гетмана, что хочет мира и Короне Польской помогать не будет.

Вести важные, но среди них было и важнейшее. К гетману прибыл посол турецкого султана с предложением принять Войско Запорожское в состав Оттоманской империи. Гетман дары султана принял, а посланцам путивльских воевод сказал: «Вижу я, что государской милости московского царя к себе не дожду. Не миновать мне басурманских неверных рук. То, видно, делается моим согрешением. Приводит меня Бог в слуги неверному царю».

Генеральный писарь Выговский, правая рука гетмана, еще и разъяснил путивльцам: гетман ждет послов из Москвы, не будет с ними государской милости — Войско Запорожское назовет себя холопом турецкого царя.

Алексей Михайлович, торопясь, пересказал Никону отписку путивльских воевод и, чуть не плача, всплеснул руками:

— Послов-то мы отпустили к гетману ни с чем!

— Посла можно и своего послать, — сказал Никон бодро.

Его даже развеселило отчаянье царя.

— А с чем посла-то отправлять?! — взмолился Алексей Михайлович. — От Репнина из Польши никаких вестей. Даже где он — неведомо.

— С послом отправить нужно твое милостивое царское слово, — сказал Никон нарочито медлительно. — Так, мол, и так. «Мы, великий государь, возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку».

— Писарь! Федя, Ртищев! Писаря! Так все и записать надо. «Возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась…» — Глянул на Никона: — Тут добавить надо: «…но паче преисполнялась и великого пастыря Христа Бога нашего стадо умножалось, яко же глаголет: и будет едино стадо и един пастырь — изволили вас принять…» — Царь сердито глянул на писарей. — Скорей, скорей! Слов-то смотрите не глотайте. Каждое слово нужное. «Изволили вас принять под нашу царского величества великую руку, яко да не будете врагом Креста Христова в притчу и в поношение». Вот и хорошо! Сделалось дело! — Государь перекрестился на образа и вздохнул: — Словно воз с плеч скинул.

— Великий государь, — сказал Никон, возя ногой по полу, — надо сказанное подкрепить.

— Так и подкрепим! — откликнулся Алексей Михайлович весело. — Пишите, пишите! А ратные наши люди по нашему царского величества указу сбираются и ко ополчению строятся.

— Вот теперь воистину хорошо! — воскликнул Никон, поднимаясь и раскрывая объятия.

И обнял! И оба были очень довольные, потому что — свершилось. Конец всем недомолвкам и полужеланиям. Наступила пора жить не словом, но действом.

Скинув рясу, Аввакум остался в портках да в нательном кресте. Июль стоял знойный, грозовой.

— Что ж ты без рубахи-то?! — удивилась Анастасия Марковна.

— Жарко! Терпеть не могу, когда пот с морды стекает. Не о Божьем слове тогда мысли, а о собственном неудобстве.

Глядя на отца, ребятки тоже сбросили рубахи и развеселились.

— Погоржусь перед тобой, Марковна, — сказал Аввакум, умываясь над ведром, поливала ему на руки Агриппина.

— Чем же, Петрович? — улыбнулась жена, ставя на стол большую деревянную чашку окрошки.

— Сама видишь, какая жара взялась, а я людям после службы читал, и многие остались послушать. И как слушали-то! Я чту — они плачут. А у меня у самого горло сжимает. Этак взрыдну, они ж — рекой. Плачут, сморкаются, и такая у всех на лицах благость, что не утерпел я, голубушка, — прослезился!

Ребята полезли за стол, но Анастасия Марковна взяла ложку и постучала по краю чашки:

— А ну-ка, оденьтесь!

И подала Аввакуму чистую рубаху.

Сели за стол, помолясь.

— Ух, квасок-то у тебя в окрошке! — похвалил Аввакум жену.

— Квасок бьет в носок! — засмеялся маленький Пронька.

Аввакум погладил его по вихрам.

— Ешь, сыночек! Скоро мы хорошо заживем.

Анастасия Марковна посмотрела на мужа. Аввакум улыбнулся.

— Не хотел говорить, да проговорился. Приходил к нам в Казанскую Стефан Вонифатьевич. Протопоп Сила помер. Стефан Вонифатьевич говорил про меня царю. Бог даст, в Кремле буду служить.

— В Успенском, батюшка? — спросила Агриппина, и глазки у нее наполнились восторгом.

— Не в Успенском, в соборе Спаса-на-Бору. Это, Агриппинка, тоже большое дело.

И призадумался, даже ложку отложил.

— Ты чего? — встревожилась Анастасия Марковна.

— А знаешь, и не больно-то хочется… Привык к Казанскому, хоть и не хозяин себе… Слушать книжки ко мне ведь ходят. Неронов, он ведь — протопопище! Всей Москве — отец родной, а меня все ж таки тоже знают.

— И любят! — сказала Анастасия Марковна.

— Любят, — согласился Аввакум и снова взял ложку. — Поповское житье у людей на глазах. Не корыстуемся — вот и любят.

— Никогда мне не забыть, как ты проповедь в Юрьевце говорил. Все, кажется, душеньки так и вспрыгнули на твои ладони. Нет, протопоп! Ты ступай в собор, коли дадут. Твоя слава впереди!

— Эко! — засмеялся Аввакум и повернул смеющееся лицо к детям. — Как матушка-то нас взбодряет!

Проня тоже засмеялся, показывая на мать ложкой. Анастасия Марковна улыбнулась, опустив рукою Пронину ложку.

— Ешьте, ешьте! У меня для вас, молодцов, оладышки испечены.

— У патриарха-то — собор, — сказал Аввакум. — Я потому и служил нынче, что Неронов на соборе. Муромского протопопа Никон судить взялся по воеводскому извету.

— Бог даст, не засудит, — откликнулась Анастасия Марковна.

Аввакум снова отложил ложку, посмотрел Марковне в глаза просительно.

— Не отступился ли только Бог-то от нас, коли Никона, как чуму, наслал? Креститься-то чуть не палками переучивают. Я, грешный, погордился вот перед тобой — ко мне, мол, люди книги слушать идут. Да не ко мне ведь! К правому Богу! Неронов за двоеперстие, и я с ним — потому и припадают к нам люди, опоры ищут.