Владислав Бахревский - Никон

— Как курица! — осадила сестру Федосья.

— Не смей пугать женщин! — крикнул Михайла своему другу.

— Зачем их пугать, я их утешу! — осклабился тот.

И — ба-а-а-бах!

Пуля снесла вершину березки перед мордой коня. Конь припал на передние ноги, всадник медленно, мешком съехал через конскую голову. Перекрестился.

— Ты очумел?!

— Я шутников бестолковых не терплю, — сказал Михайла, сунул дымящийся пистолет в чехол на седле и тронул лошадь.

Через минуту он был возле перепуганных женщин.

— Куда вас проводить?

— Мы из Тараторина. От людей ушли через овраг… А там волк! — торопилась с рассказом Евдокия.

— Не укажете ли нам дорогу? — спросила Федосья Михайлу, не поднимая на него глаз: ей так явственно чудилось — погляди она ему в глаза, и душе — вечная погибель.

— Мы проводим, — сказал охотник, покосившись на своего притихшего друга.

— Да тут верст никак десять! — сказал тот с досадой. — Всякую бабу провожать — больно жирно. Сами дойдут.

— Ты же слышал — волки в лесу. — И поглядел на солнце. — По прямой здесь недалеко.

Спрыгнул с коня, взял его за повод и первым вошел в лес.

— Пропала охота! — ворчал его друг, плетясь позади. — Экий ты, Михайла, простофиля.

Михайла шел, улыбаясь. Посмотрел на Федосью:

— Вы чьи же будете?

— Как чьи?

— Село-то ваше чье?

— Ах, село! — встрепенулась Федосья и покраснела. Тараторино было ее селом.

— Мы!.. — звонко сказала Евдокия, но Федосья не дала ей договорить.

— Чего мыкаешь! Глеб Иваныч наш господин.

— Морозов?

— Морозов.

— Хороший человек. Не обижает?

— Не обижает.

— Старый балбес — вот и не обижает, — захохотал друг Михайлы. — Обидеть нечем.

И снова захохотал.

— Экий ты скотина, Иван! — изумился Михайла и внимательно посмотрел в лицо Федосьи.

Щеки Федосьи пылали, словно их бодягой натерли. Не за что было спрятать душу свою — вся на лице. Одна страсть — рядом с мужчиною чужим идти, а вторая — лицо ненамазанное. Крестьянкам мазаться недосуг. Боярыни-то с утра в белилах, румянах, сурьме, а то еще и белки глаз черным травяным отваром выкрасят. Попы тех, кто белится, ругают, но всякая имущая женщина не отважится, не набелившись, шагу из дома сделать. Неприлично. И осудят, и засмеют.

Во дворце-то с нарумяненным да с набеленным лицом очень удобно даже, за белилами и собственная бледность укроется, и вспыхнешь — не всякий глаз приметит.

Но уж коль в крестьянок вырядились, так и не намазались…

«Боже мой! — думала Федосья, шагая рядом с охотником Михайлой. — Ведь коснись он меня рукою — не рассержусь!»

И, прикрыв глаза, бесстыдно пожелала:

«Коснись!»

И он робко вдруг дотронулся до ее локотка. Показал длинную сухую сосновую иглу.

— Пристала вот!

Она посмотрела ему в глаза, и небо, с вершинами елей и сосен, качнулось, как в зыбке.

— Спасибо, — прошептала.

Он быстро глянул на нее, запнулся ногой в корягу, зарумянился, моргая черными ресничками.

— Айя-я-ай! — завопила Евдокия, и на весь лес затрещал можжевеловый куст.

В кусте, вытаращив глаза, сидел красный, гневный Иван.

— Ты чего пихаешься?!

— Он… он — лезет! — крикнула Евдокия, подбегая к Михайле и становясь ему за спину.

— Пощупать ее нельзя! Ишь, царица! — Матерясь, Иван выбрался из колючего куста. — Тебе мужик бесплатно подол задирает, а я тебе ефимок отвалю. Еще и погордиться будет чем перед бабами. Благородных кровей дворянина отведала.

— Да я! Да я! — Евдокия плакала, закрывая лицо руками.

— Иван! — Под прозрачной кожей Михайлы обозначились железные желваки.

— Ладно, — сказал Иван, отводя глаза в сторону. — Не гляди ты на меня этак! Не трону дуру! Ей же хотел лучше сделать!

По лесу прокатился тревожный шум, трещали сучья.

— Медведь? — вскинул глаза на товарища Михайла.

— Медведи тихо ходят. Люди поспешают.

Показались трое. Увидали женщин.

— Здесь они!

Первым подбежал к Морозовой Лазорев.

— Жива, госпожа? — Поглядел на охотников. — Кто это?

— Спасители наши.

— Да никак князь Михайло Никитич? — поклонился. — Спасибо! Мы уже все ни живы ни мертвы. Глеб Иванович с Борисом Ивановичем со свету бы меня согнали, коли какая беда с боярынями нашими приключилась.

Подходили все новые и новые слуги. Трубили в рога, созывая рыскающих по лесу искальщиков.

— Михайло Никитич? — переспросила Федосья Прокопьевна. — Не князя ли Одоевского старший сын?

— Князя Одоевского, — улыбнулся Михайло и глянул через плечо: бравый дворянин Иван испарился.

— Мы не забудем твоего благородства, князь, — сказала Федосья, строго глянув на Евдокию. — И за сестрицу мою спасибо.

Объявились носилки. Княгиню Урусову и боярыню Морозову усадили в носилки, понесли, словно боясь, как бы драгоценные птицы не упорхнули вдруг.

Князь Одоевский остался один.

— Эй! — крикнул он. — Иван!

Кусты затрещали, но любвеобильный дворянин не показался.

— Кто это?

— Боярыня Морозова, а которую щупал — княгиня Урусова.

— Мать честная! — Иван выскочил из куста, хватаясь за голову. — Мать честная! Пропала моя головушка.

— И пропала бы. Да большим дуракам везет. Не станет Федосья Прокопьевна дураку мстить. Захотела бы — вот на этом суку уже висел бы давно.

— Михайла, погляди за конем! — попросил вдруг Иван и опрометью кинулся обратно в кусты.

— Да ты никак медвежью болезнь подхватил! — невесело рассмеялся Одоевский.

И подумал вдруг:

«А боярыня-то, Федосья Прокопьевна, меня помоложе будет».

Полы вчера вымыли анисовой водой, и в спальне стоял бодрый дух вольного лета. Алексей Михайлович улыбнулся и уже готов был встать, чтобы тотчас найти какое-то доброе дело и сделать его с радостью, да не встал. И вздоху не дал выйти из груди, чтоб невзначай не облегчить сразу же потяжелевшее сердце.

Не всякий день и у царя хорош. Только есть ли они, хорошие дни, у человека, чьим именем и секут, и казнят, и в Сибирь спроваживают? День у царя тот хорош, если призадуматься недосуг…

Как ни тянул Алексей Михайлович с Нероновым изветом на Никона, а дальше тянуть невозможно, на сегодня собор назначен. Ох ты боже мой! Воистину, что написано пером — не вырубишь топором. Иное чернильное дело огня лютей и камня много крепче. Беда была в том, что Алексей Михайлович ни в одном слове старика Неронова, честнейшей, ангельской души христианина, не усомнился. Никон мог сказать, что на царя он и плюет, и сморкает. Мог не мог, а так вот и брякнул при всем святом соборе. Однако правда та была — малая, большая правда — сам Никон.

«И я ведь, бывает, разгорячась, попу по морде съезжу, коль службу перепутает, — подумал вдруг Алексей Михайлович и ухватился за мыслишку. — Не снимаю же я с себя за гадкое рукоприкладство голову. Не со зла ведь? Кровь кипит. Густая кровь. А у Никона она небось вдвое гуще».