Владислав Бахревский - Никон

Государь думал о Никоне. И тот, как святоярый столб, вставал перед его взором, накладываясь на веселую картину тысячекупольной Москвы и протекая еще выше и дальше на земли великого русского царства, и все ширясь, ширясь, озаряя неведомые темные пространства иных стран, иных народов.

Это ведь и подумать страшно — приять под руку Войско Запорожское! А Никон — глазом не моргнул. И хоть дело еще не устроилось окончательно, но в то же время и свершилось. Потому что слово сказано: принимаем вас под государскую руку. И быть многим иным великим делам, покуда будет Никон.

В это Алексей Михайлович веровал, и нельзя ему было расстаться со своим светочем.

Но что за неудобство! Предстояло решить судьбу Неронова. А Неронов-то стоял за величие и неприкосновенность царского имени! Взять сторону Никона — согласиться с тем, что патриарх вправе и плевать, и сморкать на сам царский титул. Защитить Неронова — всех недовольных попов на Никона напустить. И с протопопом Логином незадача. Перехватил патриарх! Явное дело — перехватил. А как решить все к общему удовольствию?

Нет, не хотелось царю вставать в тот день с постели. Но ведь не болен и лениться не привык.

Встал. Вспомнил, что сегодня ему исповедоваться у духовника.

Вздохнул. Свой же духовник, перед которым сердце облегчал, ныне как вериги.

Не мог царь прямо в глаза Стефану Вонифатьевичу смотреть. Никон на Стефана много недоброго уже наговорил. Советовал, не церемонясь, поменять духовника. А как так можно? Стефан Вонифатьевич все тот же, никакой вины за ним нет…

Как на пытку, шел царь на исповедь. Нечестивцем себя чувствовал, разнесчастным нечестивцем!

Протопоп, как дитя, Алексею Михайловичу обрадовался:

— Ждал я тебя! Ах, как ждал! Молился нынче всю ночь — и прояснилось. Будто нарыв в сердце прорвало. Отпусти меня, великий государь, в монастырь.

Таких счастливых глаз царь уж целый год у Стефана Вонифатьевича не видел.

— Деньги у меня, твоими милостями, скопились. Так я хочу монастырь на них для убогих выстроить. На большой не хватит, а на маленький хватит. И сам постригусь. Ты, государь, не возражай мне, сделай такую государскую милость. Для всех будет покойней. У меня ведь, чай, тоже есть глаза. Тут ведь нет виновных. У Господа Бога свой потаенный промысел, нам его ныне не понять, а противиться Богу — страшно.

Алексей Михайлович закрыл лицо руками, сел на ступенечку и заплакал, уткнувшись головою в колени Стефана Вонифатьевича.

Пожелал он в душе избавиться от духовника, и все по желанию, по тайному, исполняется.

— Нет! — сказал государь. — Нет, Стефан драгоценнейший! Будь мне по-прежнему отцом духовным. Не оставляй меня, бога ради, в столь трудный год.

И обнял старика, и плакали они, как бабы, умиляясь великодушию друг друга и облегчения ради.

— Ты боль-большой монас-стырь ставь, — говорил государь, всхлипывая. — Я тебе денег дам, сколько нужно будет. Милое, милосердное дело — монастырь для убогих. Поставишь монастырь, тогда и пострижешься в новом доме своем.

И покаялись они друг другу в грехах и разошлись. И вздыхал Алексей Михайлович; ничего, что не хватило духу тотчас с духовником расстаться, зато уж дело решенное. Поставит Стефан Вонифатьевич монастырь и уйдет себе. Само собой все разрешится, без царевой грозы.

В тот же день 15 июля в Крестовой палате был собор и был суд. Патриарх Никон воззвал к справедливости иерархов, прося их защитить себя от извета протопопа Неронова.

Никон был бледен. Все две недели перед собором постился. Жестоко, как в прежние, в анзерские времена. Позволял себе скушать черный сухарь за весь день, а в воскресенье два сухаря. Знал, что будет бледен, что глаза у него станут блестеть, что одним видом своим проймет иерархов и уничтожит Неронова.

Но патриаршие молодцы тоже сложа руки не сидели, на правду-матушку не больно надеялись.

Едва начался суд, как Григорий, протодиакон Казанского собора, где служил Неронов, встал и объявил:

— В своей превеликой гордыне протопоп Иван не только сам ни в чем удержу не знает, но и домочадцам своим дал волю творить беззакония. Жена у Неронова неистова, служителей храма, как слуг, держит. А сын Ивана украл у чудотворного образа Казанской Божией Матери серьги, кои пожертвовала благоверная царица Мария Ильинична.

Неронов от нежданного поклепа стал как рыба на льду. Рот разевает, а слов не слышно.

— Немудрено, что столь нечестивый человек, сам весь измаравшись, пытается измарать честных людей, — сказал собору Арсен Грек. — Однако на кого он посягает? Подумал ли он о том, что посягает на свет и чистоту великой России?

— Ах, свет! Ах, ангел! — тотчас обрел голос Неронов. — Скажи-ка ты святому собору, святейший наш патриарх, за что тебе протопоп Стефан Вонифатьевич ныне хуже врага? Мало, что всюду его поносишь. Ты и на его друзей ополчился! Разлучаешь протопопов и попов с детьми и женами. За что, скажи, Данилу из Страстного монастыря ты расстриг и в Чудов в хлебню затолкал? За что темниковского Данилу упрятал от света Божьего в тюрьме Спаса на Новом? За какие великие прегрешения ты, много раз говоривший, что друг нам, ныне нас гонишь? Меня вон разбойником перед своим собором выставляешь!

Никон сидел с лицом мученика, и его подбрехи тотчас принялись за дело и объявили Неронову, что он уличен во лжи и святотатстве.

— В какой это лжи? — спросил обвинителей протопоп, горько потрясая головой. — А ну-ка, зачитайте мою челобитную! Зачитайте!

— Непозволительно оскорблять слух святейшего патриарха грязной ложью, — ответил Неронову Арсен Грек. — Тем более что в челобитной хула возводится на великого государя.

— Господи, да что же это делается-то? — Неронов закрутился на месте, как убитая в голову птица.

Он озирал глазами иерархов, но те упорно не смотрели в его сторону, и тогда Неронов воскликнул:

— Все тут, все прихвостни Никоновы! Эко быстро спелись! Но ты, Иона, ярославский митрополит, устроитель многих церквей, ты-то не убоишься правды! Разве не говорил Никон на прошлом соборе, что он на царя плюет и сморкает? Ведь рядом с тобой сидели. У всех-то вон ухи заложило! Будь милостив, Иона, скажи им то, что все слышали.

Митрополит Иона был почитаемый человек. Он поднялся и стоял в замешательстве…

— Смирись, — сказал он Неронову. — Смирись.

— Иона! Господи! Неужто и ты… как все? — Неронов медленно-медленно опустился на лавку.

— Подтверждаю, — сказал митрополит. — То есть отрицаю.

— Что подтверждаешь, что отрицаешь? — прикрикнул на него Арсен Грек.

— То все — клевета.

— На кого клевета?

— На великого святителя Никона! — Иона выкрикнул это, чуть не плача. Сел, и лицо его исказилось болью — сердце укололо.