Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Реформатор

Несмеянов на них внимания решил не обращать, отправил в ЦК Мухитдинову письмо, отражавшее его мнение, поддержанное большинством Президиума.

8 данном случае не академик Несмеянов защищал интересы науки, а суперминистр воевал за неприкосновенность своей вотчины. Так же, как до него другие министры, выступая против совнархозов, боролись за неприкосновенность собственных уделов.

В ЦК с мнением Несмеянова не согласились, завернули его отписку. Несмеянову ничего не оставалось, как снова проситься на прием к Хрущеву. Встретились они, согласно записи в журнале посещений, 12 января 1960 года и говорили в течение часа, с 16.00 до 17.00. Как и раньше, Александр Николаевич взял с собой Топчиева. Несмеянов о содержании разговора ничего конкретно не пишет, в своих мемуарах он упоминает «неприятные ситуации, которые возникали все чаще». Говорит о «репликах-поручениях со стороны Хрущева вроде того, что нужно провести перестройку структуры академии, чтобы улучшить ее работу».

Судя по тону его записи, общего языка с Хрущевым они не нашли и расстались неудовлетворенными друг другом. Однако и никаких конкретных последствий эта встреча не имела. Отец к академическим делам какое-то время не возвращался и Мухитдинова не подталкивал. Его занимала подготовка назначенного на май совещания глав четырех держав в Париже. Без подталкивания со стороны отца все шло очень медленно, а затем, когда в мае 1960 года в ЦК прошла реорганизация Секретариата, и Мухитдинов наукой заниматься перестал, дело и вовсе застопорилось. Публичная дискуссия о роли Академии наук, эффективности фундаментальных исследований тоже заглохла. Дело реформирования Академии казалось надежно похороненным.

Только осенью 1960 года академические дела вновь обсуждаются в верхах.

9 сентября Президиум ЦК, по предложению Хрущева, так, по крайней мере, утверждает Несмеянов, решает учредить «единый научный центр, который бы занимался общей координацией науки в стране».

— Сейчас я не в состоянии вспомнить, какие предложения мы внесли наверх. Можно ручаться, что никаких серьезных реформ не предлагалось, — так через пятнадцать лет Несмеянов обобщил свои впечатления об этом заседании.

Не оставалось никаких сомнений, что тогда как «академическая оппозиция» настаивала на реформах, подталкивала руководство страны к их проведению, призывы о реформировании саботировались ее президентом. Однако Несмеянов в своих воспоминаниях сводит дискуссию к частностям, обсуждение кардинальных вопросов организации науки переводит в разряд мелкой склоки, что в данном случае для него очень удобно. Но других свидетельств, кроме воспоминаний Несмеянова, о разговоре на Президиуме ЦК нет.

«В процессе дискуссии, — вспоминает Несмеянов, — Хрущев упрекнул меня в каких-то недостатках в работе Академии, в частности в том, что Академия, мол, занимается исследованием каких-то мушек».

Мушки, несчастные дрозофилы, на них с середины 1930-х годов генетики отрабатывали свои теории, с легкой руки Сталина стали расхожим символом схоластической никчемности, непродуктивности, оторванности ученых от практики. Сталин противопоставлял им дарвинистов-мичуринцев, не чуравшихся, надев крестьянские сапоги, выйти со своими экспериментами на поля.

Упомянул ли Хрущев дрозофил, а если да, то применительно к биологии или абстрактно, выразив тем самым свое неудовлетворение состоянием дел с организацией науки, мы теперь не узнаем. Несмеянов пишет о своей реакции, и, естественно, в благоприятном для себя виде.

— Несомненно, есть возможность сменить президента, найти более подходящего для этой цели академика. Я уверен, например, что Мстислав Всеволодович Келдыш лучше справился бы с этими обязанностями, — обиделся Несмеянов.

— Я тоже так думаю, — бросил Хрущев. Заседание продолжалось.

У меня версия Несмеянова вызывает серьезное недоверие. На осеннем заседании обсуждали не сельское хозяйство, не генетику и биологию, а организацию науки, инициировали вопрос физики и химики, а отнюдь не одиозный Лысенко. При чем тут мухи-дрозофилы — непонятно. Да и фамилия Келдыша, который Лысенко на дух не переносил, в контекст несмеяновской версии никак не укладывается. С другой стороны, Несмеянову явно престижнее увязать свою отставку с отстаиванием неких научных принципов, а не с собственными организационными провалами, объяснить ее конфликтом с «мракобесом» Лысенко, а не со всемирно признанными Нобелевскими лауреатами и перешедшим на их позиции вице-президентом академии Келдышем. Расхожие и справедливые обвинения отца в неоправданной поддержке Лысенко у всех давно в зубах навязли. Не покривил ли душой в своих мемуарах академик Несмеянов? Может, и покривил, теперь у него уже не спросишь.

Отставка Несмеянова явно назрела. Отец окончательно разочаровался в нем как в президенте Академии наук. Они друг другу не соответствовали — консервативно-медлительный Несмеянов и динамичный Хрущев. Однако с его заменой отец не спешил. По своему опыту он знал, насколько негативно академики относятся к кандидатам извне.

В 1946 году на Украине после смерти президента Украинской Академии наук А. А. Богомольца подбирали ему замену, и отец предложил Евгения Оскаровича Патона, механика, основоположника науки о сварке металлов, ученого дореволюционной закалки, к тому же хорошего организатора. Казалось бы, идеальная кандидатура, но — спущенная сверху. Что тут началось! До открытого неповиновения не дошло, времена-то были сталинские, но академики по всем углам ворчали, что Хрущев-де навязывает им своего протеже, и в конце концов вынудили отца отступиться. Вместо Патона президентом избрали собственного кандидата, биохимика Александра Владимировича Палладина. Выбор оказался неудачным. Палладин, едва заняв президентский кабинет, развел интриги, начал преследовать неугодных. Многим ученым, с трудом собранным на Украине его предшественником Богомольцем, таким, как основоположник советской вычислительной техники Сергей Алексеевич Лебедев или всемирно признанный физик-теоретик Николай Николаевич Боголюбов, пришлось попросту бежать из Киева. Но это уже совсем иная история.

Академик Келдыш в качестве президента Академии наук отца вполне устраивал. Более чем устраивал. Они познакомились сравнительно недавно, но отец успел оценить хватку Келдыша как администратора. О достоинствах Келдыша-математика он, естественно, судить не мог, но результаты его работ говорили сами за себя. Келдыш много работал для промышленности, в авиации решил ряд «неразрешимых» проблем, достаточно назвать «флаттер» — разрушительные аэродинамические вибрации самолетов, или «шимми» — смертельные «пляски» шасси в момент посадки; в последнее время занялся атомными и космическими делами, стал «теоретиком космонавтики». В академии Келдыша уважали и теоретики, и прикладники. Такое не часто случается.