Борис Изюмский - Нина Грибоедова

Свет в комнату проникает через цветные, расписанные изречениями из корана стекла широких окон, ложится на ковер под ногами, делая его еще праздничней и цветастей. Особенно поразил Нину платан, растущий здесь же, в комнате. Он словно вышиб своей верхушкой кусок потолка из осколков зеркала и уже на воле раскинул ветви. Ствол казался коричневой колонной в углу. В узкой, высокой нише напротив платана стоял в причудливо изогнутом сосуде букет. Кольца из разноцветной бумаги нанизаны были на каждый цветок.

Когда Грибоедовы остались одни, Нина забралась на тахту, поджав ноги под себя, Александр же сел рядом, прислонившись спиной к ковру. Нина тревожно спросила:

— Ну как твоя лихорадка?

— Будто и не бывало! Недаром Тебриз означает «прогоняющий лихорадку», «сбивающий температуру». Здесь очень здоровый климат.

Он сказал это так, словно подбадривал ее, извинялся, что затащил в такую даль.

Грибоедов пододвинул ближе столик с фруктами, хамаданским белым вином в грубом пузырьке, закупоренном воском. Наполнив ледяной водой из кувшина мгновенно запотевший стакан, протянул его Нине.

— Ой, холодная!

— Персы говорят: «У нас даже собаки пьют воду со льдом».

— Но откуда они берут лед?

— Сделали погреба под землей. Над этими ледниками саженей на десять воздвигли башни охлаждения. Не заметила? Из серой глины, с крышами, похожими на конусы…

— Кажется, видела. — Она сморщила нос. — Здесь как-то странно пахнет, не пойму, чем?

— Мускатным орехом и корицей. Главные запахи Тавриза. И еще мускусом: может быть, от душистой мечети. Она неподалеку отсюда… Когда ее строили почти пятьсот лет назад, то в раствор добавили мускус, и запах его до сих пор не выветрился. Меня первое время с непривычки даже мутило.

— И меня…

— Ну, у тебя, Нинушка, другое дело…

Ока густо покраснела, взяла его руку в свою, прижавшись щекой и прикрыв глаза, почувствовала ее живой пульс.

— А театр здесь есть? — почему-то спросила она, выпуская его руку.

Грибоедов усмехнулся:

— Есть бои между скорпионом и фалангой на подносе, обложенном раскаленными углями.

Нина передернула плечами:

— Бр-р-р…

Озорничая, он сказал:

— И еще: здесь очень ценят виртуозные ругательства.

Нина посмотрела с недоумением. Он сделал свирепое лицо:

— Да будут осквернены могилы твоих семи предков! Сын сгоревшего отца! Залепи ему глаза чурек!

Нина шутливо запротестовала:

— Довольно, довольно! А какой гарем у Фетх-Али-шаха? — Веселые огоньки мягко засветились в ее глазах.

— Пустяки при его семидесяти годах! Не больше восьмисот жен. У главной, Таджи Доулат, титул «Услада государства».

— Восемьсот! — с ужасом произнесла Нина.

— Знаешь, какие сладостные стихи посвящает блудодей Таджи: «Локоны твои — эмблема райских цветов… Твой взор предвещает бессмертие старцам и юношам. О прелесть моя! Возьми мою душу, только дай мне поцелуй!»

Нина невольно рассмеялась. Александр Сергеевич привлек ее к себе:

— Возьми мою душу. Ты — мой гарем!

Нина с милым лукавством спросила:

— А какой у меня титул?

— Все тот же — мадонна Мурильо. А по местному — «Утеха очей». Знаешь, как буду теперь я разговаривать с тобой?

— Как?

Александр Сергеевич сел на ковер, поджав под себя ноги, молитвенно стиснул ладони перед лбом:

— О моя полная луна совершенства! О мой виноградник постоянства!

Посмотрел пытливо из-за ладоней. Нина, принимая игру, величественно склонила голову, разрешая продолжать.

— Да принесут тебе дни сияние неба благополучия, и да обойдут тебя знойные вихри печали…

— Да обойдут! — серьезно повторила Нина.

— Да распространится мускусное благоухание сада любви…

— Да распространится… — как эхо, согласилась Нина.

Он вскочил на ноги, поднял Нину с тахты, стал целовать приговаривая:

— И да будут дни искренности вечны, вечны, вечны!

Они легко и быстро сдружились с соседями — французским капитаном Жюлем Семино и его женой Антуанеттой. Капитан — высокий, сутуловатый, совершенно седой, хотя ему было немногим более тридцати лет, — нес службу инструктора-артиллериста в войсках принца Аббаса-Мирзы.

Супруги Семино явились к Грибоедовым с визитом на третий день их появления в Тавризе.

Чувствовалось, что Жюль влюблен в свою жену, как в день свадьбы, хотя, по их словам, с того дня прошло уже лет десять.

Их веселость, прямодушие очень располагали, и Грибоедовы зачастили в гости к Семино. С ними можно было не дипломатничать, отпустить те внутренние вожжи, которые до предела натягивались во дворце Аббаса-Мирзы или при встречах с английским полковником Макдональдом.

И Нина с Антуанеттой легко нашли общий язык.

Ото была миниатюрная блондинка с крохотными пухлыми ручками. На кукольном лице ее сияли круглые синие глаза в пушистых ресницах, алые губы сложены бантиком, а ямочки весело играли на свежих щеках. Она охотно рассказывала о парижских модах, о своей коллекции акварелей, показывала Нине наряды и поражалась, что княгиня так непритязательна в одежде.

— Так нельзя, ma foi! [27] Честное слово (франц.). Так нельзя! — все повторяла она.

Однажды, когда они после своей беседы возвратились к мужчинам, Антуанетта воскликнула:

— Ты знаешь, Жюль, видно, неспроста наш престарелый аббат Иосиф Делапорт, побывав в Тифлисе, высказал предположение, что именно удивительная красота грузинских женщин остерегла Магомета прийти в этот город…

Семино смеющимися глазами посмотрел на Нину, почтительно склонил голову:

— Делапорт был прав!

Нина покраснела от удовольствия, Антуанетта же шутливо погрозила мужу пальцем:

— Капитан, Тифлиса вам не видать, как своих ушей!

Грибоедовы засиделись допоздна. Живая беседа их становилась все откровеннее.

В маленькой комнате Семино пахло шафраном и какими-то тонкими духами, было по-особому уютно.

К каждому, даже самому сдержанному и замкнутому человеку приходят часы, когда ему необходимо, хотя бы ненадолго, освободиться от замкнутости, говорить раскованно и задушевно.

Почти десятилетняя дипломатическая служба приучила Грибоедова и смолчать, где готов бы взорваться, и ответить улыбкой себе на уме, когда, подстерегая, ждут неосторожного слова.

Только в последние месяцы, с Ниной, он был предельно открыт и от этого чувствовал большое облегчение: успокоительно расслаблялись напряженные нервы. Бесхитростная французская чета вызывала в Грибоедове ответную доверчивость, желание провести по-домашнему этот вечер на островке, омываемом трудным и опасным морем.

— Мой отец — якобинец — ни за что погиб под Смоленском в августе 1812 года, — вспоминал Жюль, и в его карих глазах стыла неподдельная печаль. — Мы напрасно вторглись в русские земли… Юнцом запомнил я казачьи войска на улицах Парижа… Какого-то рыжеватого бородача с пикой…