Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына

Размышляя над первым письмом, полученным от Солженицына, профессор Симонян только много лет спустя вдруг осознает, почему трус так героически бравировал. Он понял, что вся суть заключается в самом понятии «трус». А трусость и бравада не исключают друг друга.

Вот что мне сказал профессор Симонян во время одной из наших бесед:

«Когда Солженицын впервые понял, что может умереть, он начал испытывать панический страх. Даже на войне чувство значимости собственной личности, которое он культивировал в себе с детства, не позволило ему предоставить свою судьбу воле случая. Он ясно видел, как, впрочем, и каждый из нас, что в условиях, когда победа уже предрешена, предстоит еще через многое пройти и не исключена возможность гибели у самой цели. Единственной возможностью спасения было попасть в тыл. Но как? Стать самострелом? Расстреляют как дезертира. Стать моральным самострелом было в этом случае для Солженицына наилучшим выходом из положения. А отсюда и этот поток писем, глупая политическая болтовня».

Не выглядит ли все это у Кирилла Семеновича Симоняна несколько упрощенно?

Нет, Солженицын намерен вовлечь в свои интриги как можно больше людей, чтобы создать впечатление некоего заговора. Этим и объясняется изобилие его корреспонденции.

Профессор Симонян убедительно и довольно логично продолжал излагать мне свои мысли: «На фронте расследовать нельзя. Следствие можно вести только в тылу… И коль скоро существует подозрение, что раскрыта группа, то в такой обстановке ни один следователь не возьмет на себя смелость передать дело трибуналу. Верит он или не верит солженицынским наветам, его обязанность — направить дело вместе с арестованным в тыл…»

И мечта Солженицына сбылась.

Он доносил и доносил об антисоветской деятельности… На свою собственную жену Наталию Алексеевну Решетовскую. На друзей — Кирилла Симоняна, Лидию Ежерец, Николая Виткевича. На ничего не знавшего и не подозревавшего случайного попутчика Власова. На людей близких и далеких.

Солженицын твердо приходит к выводу, что нет людей близких и далеких, а есть люди нужные и ненужные. Вчера это были друзья, любовницы, коллеги и соратники; сегодня — сообщники, на которых можно свалить ответственность перед законом; а завтра — это литературные образы, которые послужат фоном для изображения колоритной фигуры Александра Исаевича Солженицына — редчайшего мыслителя, мученика, искателя вечных истин.

Да простит меня профессор Симонян, но я позволю себе подвергнуть его версию некоторому критическому разбору. Не слишком ли все преувеличено? Солженицына будут судить — это он заранее знает — по статье 58 Уголовного кодекса за подрывную деятельность. Некоторые пункты этой статьи предусматривают много лет лишения свободы и даже высшую меру наказания.

Но Солженицын привык получать то, что щедро давала ему его страна: повышенную Сталинскую стипендию, бесплатное образование, воинские звания… Почему бы и еще раз не попытаться использовать ее великодушие? Он успешно сможет сыграть перед судом роль кающегося грешника. (Не зря ведь он изучал театральное искусство!) У него хватит артистических способностей, чтобы донести слово до «зрителя», а в случае надобности пустить в ход лесть, подхалимство с целью добиться минимального срока.

И это Солженицыну удается. За доказанную преступную деятельность в военное время, которая действительно в любом государстве карается смертной казнью, он получил лишь 8 лет заключения. А благородный, правдивый Кока Виткевич — 10 лет. Меня это поразило, когда я об этом узнал. Я задавал многочисленные вопросы представителям советского правосудия. Но… кто может отличить мастерскую игру от действительных показаний грешника?

Однако есть обстоятельство, которое доказывает точную работу советских следственных органов: никто — ни Решетовская, ни Власов, ни Лидия Ежерец, ни Кирилл Семенович Симонян, на которых донес Солженицын, — не был арестован и даже не был подвергнут допросам в 1945 году. В тюрьму угодили только Солженицын и Виткевич.

Восемь лет заключения! Не много ли? Нет. Не надо забывать: каждая секунда на фронте таит в себе смертельную опасность. А в тюрьме в ту пору, когда фашисты и мыслить не могли о налетах дальней авиации, Солженицын чувствовал себя поистине как у Христа за пазухой. Вдобавок он был твердо убежден, что за победой последует амнистия.

Но « великий калькулятор» единственный раз в своей жизни просчитался. Советское правительство рассудило, что победа, купленная ценой жизни двадцати четырех миллионов погибших и замученных, принадлежит только честным. Мудрое, суровое и справедливое решение!

В целом жизнь подтвердила, что профессор Симонян в своем анализе оказался прав. Вот еще одно, пусть косвенное, доказательство. Возвратившись из заключения, Солженицын будет испытывать перед Симоняном болезненный страх. Он не осмелится показаться ему на глаза. Чувство страха было столь велико, что назвать фамилию Симоняна он побоялся. А как известно, Солженицын в своих книгах любит ставить под удар своих бывших друзей, называя их подлинные имена. Он попытается бросить в него камень в книге «Архипелаг ГУЛаг», но имени его не назовет. К. Симонян там фигурирует как «один наш школьный приятель»…

Итак, картина, которую нам преподносят Наталия Алексеевна Решетовская и сам Солженицын, несколько иная. Илья Соломин хорошо знал, для чего он просматривал вещи своего командира. Только два человека в этой сцене почти ни о чем не догадывались: майор и капитан контрразведки. Они даже не подозревали, что конвоируют человека, который — как бы невероятно это ни казалось — ждал их.

Девятого февраля 1945 года Солженицын почувствовал себя счастливым человеком: он мчался навстречу жизни, полной безопасности, — в даль, где не рвутся снаряды, не свистят пули, где не нужно ежесекундно бояться ни взрыва мин, ни бомб.

Противоречиям его действий, его изворотливости нет конца. И только в одном случае Александр Исаевич, описывая свой арест, скажет правду. Это когда он заявит, что пережил арест, вероятно, легче, чем можно было себе это представить.

…Закончив свою беседу с Кириллом Семеновичем Симоняном, я сказал ему:

— Уважаемый профессор, я не могу так написать. Это выглядит как клевета. Скажите мне об Александре Солженицыне что-нибудь хорошее, положительное, это нужно объективности ради.

Он посмотрел на меня понимающим и немного грустным взором.

— Это был отличный математик, — произнес он непривычно жестко.

Итак, Солженицын в камере предварительного заключения. Это не самое приятное место под солнцем, но гранаты здесь не рвутся.