Константин Борин - О чём шепчут колосья

— Ты с кем, голь перекатная, так разговариваешь! — накинулся он на отца.

Приказчик подлил масла в огонь. Борин, мол, хотел охмурить его, подсунуть смоченную бечеву.

— Обманывать? Не позволю!.. — И охмелевший купец со всего маху ударил отца верёвкой по лицу.

Я ждал, что отец не стерпит обиды, даст сдачи, но он пальцем не пошевелил: молча посмотрел на купца и ещё ниже опустил перед ним свою рано начавшую седеть голову.

Невмоготу было смотреть на отца. Сами по себе сжались пальцы в кулак. Я хотел броситься на Аршинникова, укусить ему руку, но отец молча отбросил меня в сторону.

— Сделай милость, Иван Максимович, сам посмотри и оцени, — покорно упрашивал он купца. — Бечева сухая, нитка ровная, как проволока, крепкая, товар весь светится.

— А чего смотреть?

— Войди в моё положение, кормилец…?

— Войти можно, а чего не войти, — смилостивился Аршинников, — я человек добрый. Прими, Урядов, товар. А за влажность удержи.

Сказал — отрезал.

Когда товар был взвешен, Урядов выписал две квитанции: по одной в аршинниковской лавке мы получили ржаную муку, сушёную рыбу, по другой — пеньку.

— Тятя, а тятя! Почему ты ему не ответил? Почему сдачи не дал? — спросил я, когда мы отъехали от купеческой лавки. В моей голове никак не укладывалось, что отец, человек крепкий, сильный, каких среди жестелевцев было немного (ему ничего не стоило подхватить с пола на плечо куль соли, мешок муки), так легко покорился толстопузому Аршинникову,

— Эх, Почему не ответил… — с горечью сказал отец. — Ударил бы, да ещё как ударил, кабы не думал о вас — о детях своих. От купцов и их приказчиков мы зависимы… Начнёшь ему перечить — выгонит. На моё место сотни других колёс найдётся. Сколько лет на него спину гну, а он только знает одно: «Эй, ты!» Хоть бы раз по-человечески обратился, хоть бы когда-нибудь по имени-отчеству назвал…

— А чего, тятя, он людям «эйтыкает»?

— Не скрашивай, Коська. Мал ты ещё годами. Сейчас не поймёшь — с летами поймёшь.

Действительно, многого я тогда не понимал. Не понимал, почему жизнь так несправедливо устроена: горбатовские купцы владеют каменными домами, едят каждый день обед из четырёх-пяти блюд, а те, кто на них работает, отдыха не знают, живут в хибарках и щи с мясом видят чаше всего во сне.

Отец обычно отмалчивался. А в первых книгах, которые я тогда успел прочесть, ответа на этот вопрос не было,

Выехали мы на окраину города. Где-то совсем близко от большака, окаймлённого берёзками, заиграла гармонь и звонкий девичий голос запел:

— «Всю-то силушку положишь и заплакамши пойдёшь», — повторил отец, чувствуя, что в этой частушке, сложенной народом, вся правда и вся горечь его жизни.

— Неужто не найти на Аршинникова управу?

Отец усмехнулся, обнял меня:

— Опасно мыслишь, сынок… Что с этой пиявицей ненасытной поделаешь? В его руках всё. Пеньку кто нам— для обработки даёт? Аршинников. Продуктами кто в долг снабжает? Аршинников. Кто бечеву с выгодой для себя скупает и потом астраханским рыбакам перепродаёт? Опять же Аршинников. В его руках и деньги, и пенька, и лес, и вода. А ты хочешь, чтобы я на него руку поднял… Опасно мыслишь, сынок, — повторил отец.

Мои «опасные мысли» были схожи с думами многих моих сверстников. Помнится, в биографии Николая Островского есть один любопытный эпизод. Однажды Островский в детстве принёс домой где-то с трудом раздобытый им французский роман. В книге был выведен самодурствующий граф, как две капли воды похожий на горбатовского Аршинникова. От безделья граф издевался над своим слугой как только мог.

Читая вслух этот роман матери, Островский решил внести в него свои исправления. В книге было написано, что после каждого удара лакей униженно улыбался и уходил. Островский же прочёл это место так: «Тогда лакей обернулся до этого графа да как двинет его по сопатке! И то не раз, а два, так, что у графа аж в очах засветило…»

Мать прервала чтение: «Погодь, погодь! — воскликнула она. — Да где же это видано, чтобы графа по морде били?!» Она не верила, что простой человек мог постоять за самого себя.

Отец мой точно так же думал. Он не умел постоять за себя, не смел руку поднять на горбатовскую «пиявицу ненасытную».

Мать очень хотела, чтобы я был грамотным, умел бы читать письма, которые изредка присылал домой Павел. Каждая его весточка была большим событием для всех нас и особенно для моих родителей. Мать помнила дни, когда в дом приходили письма от Павла и даже на какой бумаге они написаны. «Это было в субботу, — говорила они, — когда Павлуша нам весточку на жёлтой бумаге прислал».

Отец не перечил матери, но в душе считал, что на одну семью хватит и двух грамотеев — Павла и Ивана. Остальные (к ним были причислены я и мои сёстры) могут прожить и без образования. Отец, как и мать, был неграмотный: вместо фамилии ставил пять крестиков. Каждый крестик считался буквой. Из пяти крестиков слагалась наша фамилия.

Всё же мать настояла на своём. Меня отдали в школу, и я вскоре научился свободно читать и писать. Однако в грамотности моей мало кто нуждался. Брат редко давал о себе знать. Фронт двигался, и куда ему писать, я не знал.

Запомнилось последнее его письмо. В нём Павел подробно описывал, как Красная гвардия штурмовала Зимний дворец и громила белых. Письмо заканчивалось словами: «Пришла свобода, скоро крестьяне землю получат, и тогда мы заживём…».

К письму был приложен номер солдатской газеты, напечатанный на серой бумаге. В нём на видном месте крупными жирными буквами был напечатан декрет о земле — первый декрет советской власти.

По новому закону помещичья собственность на землю отменялась немедленно и без выкупа. Навсегда уничтожалось право частной собственности на землю.

Все земли, принадлежавшие царю, помещикам, монастырям, передавались теперь трудящимся в безвозмездное пользование и объявлялись собственностью государства — всенародной собственностью.

— Наша, наша теперь землица! — говорил, радостно отец, показывая, рукой на дремлющую под снегом бывшую помещичью землю. — Без выкупа ею владеть будем! Выходит, и наш голос дошёл до тех, кто новые законы пишет. Декрет-то со слов нас, мужиков, написан [4] В основу декрета о земле, утверждённого Вторым Всероссийским съездом Советов 8 ноября 1917 года, был положен общий крестьянский наказ Он был составлен на основании 242 крестьянских наказов, присланных из равных мест России, в том числе из нашей, бывшей Нижегородской губернии. .