Константин Борин - О чём шепчут колосья

— Дай-ка, парень, я попробую ударить, посмотрим, что у меня получится.

Взял я молоток за край ручки и размахнулся. Бью и не замечаю подошедшего Ивана Ивановича.

— Скажи, Борин, где ты, слесарить научился?

Когда я сказал Фомину, что проходил выучку у павловских металлистов, Иван Иванович воскликнул:

— Павловская марка — самая высокая! Кроме павловцев, никто в России лучших перочинных и складных ножей не делал. А павловские замки, что играют и к которым ни один взломщик ключей не подберёт! А тончайший медицинский инструмент, который не имел себе равного! Теперь эти изделия — не редкость, их делают и одарённые самоучки и образованные мастера. И не в кустарных мастерских, а на заводах. Днём они работают, вечером учатся в институтах или техникумах. Хорошо!.. А почему ты, Костя, не учишься? — поинтересовался Фомин. — Намедни к нам на завод один комбайнёр приезжал. Ты его знаешь — Ваня Половодин. Хороший парень, мечтатель. В институт готовится. Хочет инженером стать, чтобы строить такие комбайны, каких ещё нет на свете. И тебе советую идти в инженеры.

— Почему в инженеры? — переспросил я. — Может быть, лучше в агрономы?

Иван Иванович ничего не ответил. Он был инженером и, как Щербатых, горячо любил своё дело.

Ровно через год после совещания в Центральном Комитете партии мне снова довелось побывать в столице и участвовать в работе Восьмого чрезвычайного Всесоюзного съезда Советов, утверждать вместе с другими делегатами новую Советскую Конституцию, основной закон нашей жизни.

Незадолго до отъезда ко мне явилась целая делегация: Моисей Забота, Михаил Назаренко, Трофим Кабан, Клава Вороная.

— А в чём поедешь? — вдруг спросила Клава.

— В новом костюме. Не занимать же теперь френч у Сапожникова.

— Не годится, — решительно произнёс дед Забота. — Ты кого на съезде представлять будешь? Кубань, казачество. Значит, в Москву надо в нашей, казачьей форме ехать. Сам понимаешь, событие какое. Конституцию утверждать будешь. Это, брат, поважнее, чем при штандарте [13] Штандарт — флаг. стоять.

Поблагодарив казаков за доверие, я всё же отказался надеть форму. Неудобно было мне, человеку, не служившему даже в кавалерии, считать себя казаком. Да я и не коренной житель станицы, а мужик нижегородский.

— Не о том толкуешь, — поправил меня Моисей Степанович. — Ты нижегородский потому, что возле Волги родился. А кто тебе крылья для полёта дал?

— Партия, конечно…

— Согласен. Но с чьей земли ты взлетел?

— С кубанской.

А кто тебя в Москву на съезд посылает?

— Известно кто, вы — кубанские казаки.

— Ну, а если ты нашим доверием пользуешься, то и надевай без всяких разговоров казачью форму.

Кого не заденут за живое слова, идущие от самого сердца! Живу я на Кубани, тружусь на кубанской земле, вместе с казаками и казачками убираю хлеб, строю новую жизнь — выходит, и я казак. Только казак особого покроя — новый, колхозный казак.

Хороша казачья форма! Синие суконные шаровары с красным кантом, бешмет, черкеска с газырями, ремень, украшенный серебром, и кинжал при нём, каракулевая шапка-кубанка с красным донышком и алый башлык.

В этой форме я и пришёл в Большой Кремлёвский дворец. Семён Михайлович Будённый первым признал меня казаком.

— Здравствуй, земляк, — сказал маршал, протягивая мне руку. — Ну, как казакуешь-комбайнуешь?

Маршал родился и вырос на хуторе Козюрине, в нескольких часах езды от станицы Шкуринской.

С Семёном Михайловичем мне приходилось встречаться в Москве на съездах и совещаниях. Обычно многие ораторы больше толковали о машинах и их мощностях, а Будённый всегда пёкся о конях.

Я собрался доложить Семёну Михаиловичу о том, как комбайную, но в это время его обступили со всех сторон московские работники.

Брожу по фойе — вдруг слышу из толпы знакомый голос:

— Казакуем-комбайнуем?

Эти слова маршала пришлись по душе и оренбургскому комбайнёру Феде Колесову.

С ним мы не виделись целый год, хотя следили друг за другом по газетам. Раскроешь «Правду» или «Крестьянскую газету» и ищешь вестей из Оренбургской степи: как там Федя Колесов, сколько гектаров убрал, сколько зерна намолотил, какие новшества применил на комбайне?

Год назад подписали с ним в Москве договор на соревнование. Тогда мы оба рассчитывали работать на машинах одной марки. А вернулись домой, получили новые, более мощные комбайны. Но всё же Колесов пошёл дальше меня. Он начал работать не на одном, а на сцепе двух комбайнов.

Мы настолько увлеклись разговором, что не заметили подошедшую к нам известную ткачиху-многостаночницу. Она хорошо знала Колесова.

— Читала, читала… Хорошо, что ты, Федя, с рабочего класса пример берёшь, — произнесла она мягким грудным голосом. — Сегодня на двух, завтра на трёх, а там, смотришь, и на четырёх комбайнах начнёшь работать. А твой знакомый сколькими комбайнами командует?

— Одним комбайном.

— Одним, — повторила ткачиха. — А что, у него силёнок не хватает или трактор двух комбайнов не тянет?

— Трактор-то тянет, в нём силы много, а вот мы не тянем, — оправдывался я.

Раздался звонок, звавший всех делегатов занимать места.

Восьмой съезд Советов начинал свою работу. Доклад о проекте конституции Союза ССР сделал Сталин, Председательствовал на съезде Михаил Иванович Калинин. Ему я и послал записку:

Прошу дать слово. Делегат от станицы Шкуринской Азово-Черноморского края

К. Борин.

Бумажка пошла по рядам и попала в президиум. Михаил Иванович прочёл её и положил на груду записок.

Признаться, я не был уверен, что мне дадут слово в первый день съезда. Желающих выступить было много, каждому было что рассказать.

После перерыва начались прения. Михаил Иванович предоставил слово председателю Совнаркома Украины и объявил, что следующим будет выступать кубанский комбайнёр Борин.

Не ждал я, что сразу дадут мне слово, и не успел продумать всё, что собирался сказать.

Откровенно говоря, я испугался. Сижу и дрожу как осиновый лист. Одно дело рассказать о том, как работается на комбайне, другое говорить за весь Азово-Черноморский край.

Сидевший рядом Семён Михайлович Будённый заметил моё волнение.

— Что с тобой, казак?

Я объяснил.

— Не робей, земляк! — Семён Михайлович улыбнулся. — Не обязательно по бумаге читать. Говори, что думаешь, что на сердце лежит, тогда тебя все поймут.

Стоило мне только подняться на высокую трибуну, увидеть ободряющую улыбку Калинина, весёлый взгляд Михаила Шолохова (мы вместе ехали из Ростова в одном купе), как волнение сразу прошло…

В перерыве я подошёл к Шолохову. Улыбка светилась на его добродушном лице: