Константин Борин - О чём шепчут колосья

— Что передать начальству? — спросил уполномоченный, хмуря лоб.

— Пере… — И голос мой дрогнул, оборвался на полуслове. К горлу подкатил ком.

Как зеницу ока берегли мы эти машины. Каждый день, каждый час следили за их «здоровьем», улучшали их. Мы преклонялись перед хлебом-батюшкой, а нам велят предать его огню. Нет, этого делать нельзя! Чувствую, как стучит сердце, и этим стуком оно как бы повелевает мне: «Не уничтожай хлеб, не ломай машины!»

— Так что же передать начальству? — повторил уполномоченный.

— Приказ есть приказ, — ответил я, — и мы должны ему подчиниться.

— Поджигай хлеб при мне, — настаивал гонец. — Я должен увидеть, а потом доложить!

Он уехал от нас только тогда, когда по степи поползли огненные языки и облако дыма заклубилось над пшеницей.

По лицу тех, кто поджигал хлеб, катились слёзы.

Ветер разносил по полю удушливую гарь. Пепел и сажа садились на липа, на одежду. А на комбайны рука так и не поднималась. Сняли с машин наиболее ценные узлы и детали, закопали их поглужбе в землю. От машин остались одни остовы. Уничтожить машину, с мостика которой народ тебя заметил, уничтожить то, что приносило тебе радость, что дало тебе крылья — это было выше мот сил… Каюсь, тут я поступил вопреки приказу: комбайны мы не предали огню.

Из станицы ушли под вечер. Но тягостный запах пережжённого хлеба долго преследовал нас. Хотя я родился далеко от кубанской равнины, но в дни нашего отступления я чувствовал острую боль, какую может испытать только человек, потерявший самое дорогое — кусок бережно вынянченной родной земли…

Мы двигались к Краснодару через хутора и станицы, мимо созревших хлебов, и слышали, как уныло звенят колосья пшеницы, как падают наземь перезревшие зёрна.

В эти тяжкие часы и минуты я с горечью думал о том, что через день-другой вот сюда, в этот благодатный край, придут чужеземцы, захватят народное добро.

Гитлеровские писаки заранее на все лады расписывали богатства Кубани. А фашистская военная газета «Фельдцуг» угодливо спрашивала: «Знаешь ли ты этот край?» — и ретиво разжигала аппетит захватчиков.

«Нет лучшей пшеницы, чем на Кубани!» — вещала газета. — Там лучшие в мире яблоки и душистый виноград, который даёт свежее, приятно веселящее вино. Там много крупного скота, который благодаря высоким кормам даёт нежное, сочное мясо… Там табачные плантации и большие запасы табака, не уступающие македонским… Там есть чай, напоминающий цейлонский;…»

У грабителей текли слюнки от одной мысли о кубанском южном сале, сочных окороках, искрящихся виноградных винах.

В действующую армию я попал не сразу. Военный комиссариат направил меня в школу политработников. Через полгода я был назначен инструктором политотдела стрелкового корпуса.

В штабе бывал редко. Больше — в частях, на передовой, там, где должен находиться политработник, если он хочет, чтобы ему верили, чтобы за ним без оглядки шли в бой. За годы войны пришлось испытать и горечь отступлений и радость побед, мокнуть под проливным дождём и мёрзнуть в глубоких снегах, хоронить друзей и славить героев.

Сначала трудно было привыкнуть к мысли, что огород, где ты растил овощи, больше не огород, а рубеж; степной колхозный стан — это не место, где трудились хлеборобы, а огневая точка; поле, где рос хлеб, — не степь, а плацдарм.

Не раз в Белоруссии, Прибалтике, в Восточной Германии мне виделась широкая кубанская степь. Гудят тракторы и комбайны, по дорогам несутся машины, гружённые до отказа хлебом, виноградом, арбузами и дынями; самолёты, летая низко над землёй, щедро удобряют посевы. На Юге этих воздушных тружеников величали «кукурузниками», на Северо-Западе, в лесной стороне, — «лесниками», а в Центральной чернозёмной полосе — «огородниками». Честно несли эти воздушные работяги свою службу и на войне.

Вызывает меня однажды командир соединения и приказывает:

— Слетайте на «кукурузнике» к морякам.

Моряками на нашем участке называли морскую бригаду. Ребята как на подбор — сильные, отчаянные. Познакомиться с ними я был рад.

Захожу в штаб бригады, представляюсь лысеющему майору.

— Борин… — повторяет вслух майор, всматриваясь в удостоверение личности. — Часом, вы не с Кубани?

— Да, оттуда.

— Любопытно, кем вы комбайнёру Борину приходитесь?

Я ответил. Майор встал из-за стола и протянул мне обе руки:

— Будем знакомы — Мефодий Кабан.

— Родной брат Трофима?

— Да, Трошин брат…

И мы, знавшие друг друга со слов Трофима, крепко обнялись.

— Ну, как Трофим? Какие вести подаёт? В какой части воюет? — Мне не терпелось поскорее разузнать всё о своём друге-механизаторе.

Служит в кавалерии, воюет в горных местах и очень скучает по своей царице…

— По какой «царице»?

— По царице-пшенице, — ответил в рифму Мефодий, — в горах она ведь почти не растёт.

Трофим бил гитлеровцев в горах Кавказа, а мы гнали их обратно, на Запад. Ох, и далеко же было гнать их, проклятых!

— Знаете, какой сюрпризец брат Гитлеру приготовил? Помните красный флажок, что вы за уборку получили? Этот флажок при Трофиме. Брат мечтает, как только наши части в Берлин войдут, он свой флажок над рейхстагом водрузит. Пускай, мол, в Берлине знают наших, кубанских механизаторов!

Майор, не скрывая гордости, рассказывал о своём брате, а я слушал его и думал. Вот мы — три сына одной матери-Родины, и у каждого из нас жизнь сложилась по-разному: Мефодии — кадровый офицер, коренной казак, не раз смотревший смерти в глаза и твёрдо верящий в победу, в то, что его брат непременно водрузит флаг над гитлеровским логовом; Трофим — добряк, истый хлебороб, скучающий в горах по степному раздолью, по любимой царице-пшенице, которая в это время поспевала и, наверное, звала его к себе; и, наконец, я переселенец из Нижегородского края, бывший комбайнёр и бывший студент второго курса Тимирязевки, которому только вчера крепко досталось от дежурного по городу за то, что в сумке с противогазом оказались книги «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса и «Жизнь растений» Тимирязева. Но всех нас троих объединяет одна мысль, одно желание отстоять Родину, защитить свою семью, свои жилища от злодеев гитлеровцев.

Уже третий год Мефодий находился на фронте.

На его полушубке следы осколков. Многие из тех, кто пошёл вместе с майором на войну, больше не отзывались на голоса товарищей.

Не отзовётся и Николай Ушаков, павший смертью храбрых под Севастополем, Не откликнутся и неугомонный Федя Афанасьев, погибший при защите полуострова Ханко, и большой книголюб Василий Туманов, сражённый под Нальчиком, и Владимир Петрович Щербатых — законодатель колхозных полей и мой наставник…