Максим Ларсонс - На советской службе (Записки спеца)

Что касается манускриптов, то должно было иметь место особое обследование. Если рукописи представляли собой музейную или другую значительную ценность, то они оставлялись в пользу государства, в противном-же случае они могли быть выданы владельцам.

9-го июня 1923 года я ознакомился с работою этого Особого Отдела в Петербурге. Она производилась несколькими служащими, стоявшими перед довольно затруднительной задачей. С одной стороны, служащие должны были регистрировать документы по их владельцам, а с другой стороны, они должны были одновременно вносить их в одну из трех вышеназванных групп.

Помимо того, что из многих документов абсолютно нельзя было усмотреть, кому они принадлежат или откуда они происходят (эти документы, конечно, поневоле опять должны были возвратиться в те же самые болыше ящики), очень многие документы были составлены не только на русском, но и на иностранных языках. Так, например, один из служащих, очень добросовестный человек, желавший выполнить свой долг наилучшим образом, показал мне итальянский документ и итальянскую переписку, из которой было видно, что владелец этого сейфа вызвал итальянского офицера, по мотивам ревности, на дуэль. Он спросил меня, в какую группу он должен внести этот документ. Я ответил ему:

— Конечно, в третью группу, в группу частных бумаг. Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Да видите ли, мы понимаем, пожалуй еще, по-английски, по французски, по немецки и по польски, но что касается итальянского языка, греческого, армянского, еврейского и массы других языков, на коих иногда оказываются составленными бумаги, согласитесь, что мы не можем их регистровать нашими средствами. Мы такие документы просто должны откладывать пока в сторону.

Все же Особый Отдел сделал довольно много: бумаги владельцев сейфов некоторых петербургских банков были уже классифицированы по своим владельцам, между тем как большинство документов, правда, еще лежало неразобранными в ящиках и корзинах. Это во всяком случае было сизифовым трудом на многие годы.

Монетный Двор, как уже упомянуто, находился в Петропавловской крепости, и я воспользовался случаем осмотреть крепость. Отдельные бастионы этой крепости в течение уже двух веков — с самого начала постройки крепости в начале 18-го века — служили в качестве темниц, как страшное, закрытое для воздуха и солнца, место заключения политических пленников. Я осматривал Трубецкой бастион, в котором было заключено в течение последних десятилетий множество борцов за свободу и который ныне стоял пустым, после того как советское правительство в первые годы своего существования также заключало туда своих политических противников.

Согласно старой традиции, ровно в 12 часов дня, пушечный выстрел с Петропавловской крепости извещал население Петербурга о наступлении полудня. Я поднялся на крепостную стену к тому месту, где стояла эта пушка, и оттуда насладился в первый раз тою чудной картиной, которая открывалась на широкую Неву с крепостных валов, расположенной на острове, Петропавловской крепости. Это было 5 июня 1923 года, в ясный и прохладный летний день. Панорама, открывавшаяся моим глазам, представляла собой один из самых прекрасных городских видов, существующих в мире. Как раз напротив длиннейшая набережная с рядом дворцов, направо вдали античное здание биржи с тонкими линиями Дворцового моста, слева Троицкий мост, а перед глазами широкая синяя лента Невы. Я помню хорошо, что на громадном доступном глазам водном пространстве имелась только одна единственная лодка. Кроме нее на воде не было ничего. Это внушительно свидетельствовало о тогдашнем положении Петербурга.

Сам Петербург, основанный в 1703 году, один из самых красивых городов в Европе, производил впечатление спящего гиганта. В противовес чрезвычайно оживленной и кишащей людьми Москве, Петербург был мертвым городом. Я имел в моем распоряжении автомобиль и изъездил город по всем направлениям. Я поехал в Крестовский парк и на Стрелку, далеко выдающуюся в Финский залив. Всюду тихое раздумье и сон. Чудные парки прекрасно сохранены, но несколько одичали, и в этом одичании может быть было еще больше привлекательности, чем прежде.

Я выехал также в Детское Село (прежде Царское Село) в русский Версаль — и осмотрел прекрасный Екатерининский дворец и парк. Дворец был в прекрасном состоянии и находился под тщательной охраной, все было нетронуто и дышало еще изысканным вкусом 18-го века. Оттуда я пешком через парк пошел в Павловск. Парк также был нетронут, но город был в худшем состоянии, чем прежде.

Во время моего пребывания в Петербурге я воспользовался случаем осмотреть Эрмитаж под руководством его директора С. Н. Тройницкого. Работа, совершенная в Эрмитаже в течение пяти кратких лет после революции, была поистине изумительна. Несмотря на скудные средства, находившиеся в распоряжении Эрмитажа, дирекция Эрмитажа не только провела в некоторых частях самого Эрмитажа новую перегруппировку выставленных предметов искусства с новых точек зрения, но кроме того превратила прилежащий к Эрмитажу Зимний Дворец некоторым образом в музей. Торжественные залы и исторические помещения Зимнего Дворца продолжали существовать, как таковые, но в то же время многие другие комнаты, граничащие с Эрмитажем и соединенные с ним путем закрытой галереи, нашли применение в качестве новых зал для выставки картин. Эти новые залы, в коих кроме картин была помещена и изысканная мебель соответственного времени, представляли собой привлекательную картину.

Я подверг особенно внимательному осмотру недоступное еще тогда для публики выдающееся собрание драгоценных золотых табакерок 18-го века, украшенных часто бриллиантами.

Я осматривал также и «Русский Музей» (бывший музей Александра III) и там также должен был констатировать надлежащее понимание и чрезвычайную добросовестность работы.

Когда я уехал из Петербурга 2 марта 1919 года, я оставил мою квартиру на попечении моей умершей впоследствии сестры и ее мужа. Квартира моя была скромна и мала, но я коллекционировал предметы искусства в течение многих лет и в моей квартире имелось старинное серебро, фарфор, старинная медь, старинные ткани, слоновая кость, ковры и картины. Предметы эти в большинстве были объектами русского искусства, за исключением серебра, среди которого у меня имелось несколько избранных предметов германского серебра 16 и 17 века. Я тщательно упаковал наиболее ценные мои книги и предметы искусства в два больших ящика, каковые и оставил в квартире. Так как я уехал из России по служебному поручению, то квартира моя получила охранное свидетельство и не подлежала какой бы то ни было конфискации.