Максим Ларсонс - На советской службе (Записки спеца)

10-го мая 1923 г., за несколько недель до предполагавшегося отъезда Бруновского с семьей в Латвию, его, по ордеру ГПУ, арестовали.

Заместитель Дзержинскаго, Уншлихт, заявил ему, что скоро будет начать грандиозный показательный процесс о шпионской работе Англии в СССР, и что Бруновский мог бы оказать громадную услугу ГПУ, если б он согласился взять на себя в этом процессе роль уполномоченного английского правительства по производству шпионажа в СССР. — Уншлихт вместе с тем заверил Бруновского, что по поводу его осуждения в порядке процесса ему беспокоиться не приходится, ибо ему будет предоставлена возможность, после процесса, жить под чужою фамилией, в любом месте СССР. Равным образом, будут найдены способы вознаградить его по его усмотрению.

Бруновский от этого гнусного предложения категорически отказался и остался непреклонным, несмотря на все застращивания и на резкое ухудшение применявшегося к нему, во «внутренней тюрьме» на Лубянке, тюремного режима.

Бруновского, по обвинению в экономическом шпионаже в пользу Англии, Норвегии и других государств, предали суду, его дело слушалось 29 сентября 1923 года в Московском Военно-Революционном Трибунале при закрытых дверях и было направлено к доследованию, «в целях выяснения той роли, которую Бруновский сыграл в концессионной политике СССР».

Второй раз дело слушалось 10–11 декабря 1923 г. в Военной Коллегии Верховного Суда Республики, при закрытых дверях, по обвинению «Бруновского, Владимира Христиановича, 37 лет, латвийского подданного, без определенных занятий, ученого агронома, в преступлениях, предусмотренных ст. 66 часть 1 Уголовного Кодекса» (т. е. в шпионаже).

Бруновский был найден виновным «в собирании сведений, носящих характер государственной тайны и в сообщении их отдельным представителям иностранных государств» и приговорен к расстрелу.

Каким-то чудом Бруновскому — в то время, когда его везли на автомобиле из тюрьмы в суд — удалось выбросить на улицу, около условленного места, где стояла его сестра, обвинительный акт по его делу, который был поднят его сестрою и предъявлен его женою и сестрою английскому, норвежскому и латвийскому посольствам в Москве, как доказательство обвинения невинного человека в тягчайшем государственном преступлении. Английский поверенный в делах г. Ходжсон и норвежский посланник г. Якхельн предприняли энергичные шаги в народном комиссариате иностранных дел, а латвийское правительство заявило протест посредством вербальной ноты. Этим путем удалось предотвратить расстрел.

После этого Бруновский еще целые три года просидел в разных тюрьмах Москвы в качестве «смертника», вынося невероятные, прямо ужасающие мытарства, неоднократно объявлял голодовку и обструкцию и несколько раз был брошен в карцер и прикручен веревками к койке.

В конце концов, Бруновский — вместе со своей женою и сестрою, также арестованными после вынесенного над ним смертного приговора, и совместно с другими арестованными латвийскими гражданами — был обменен 31-го декабря 1926 года против осужденных и содержавшихся в Рижской Центральной Тюрьме коммунистов — агентов ГПУ в Латвии.

Случай с Бруновским далеко не единичный. Он во всяком случае явственно показывает, что ожидает беспартийного спеца, попавшего на скамью подсудимых по обвинению в экономическом шпионаже. Не подлежит ни малейшему сомнению, что Бруновский — совершенно невинный в возведенном на него обвинении — был бы расстрелян, если б он случайно не оказался латвийским гражданином и за него не заступились бы своевременно иностранные посольства.

Кроме судебной кары преступлений и проступков, советский режим знает еще внесудебное, происходящее в застенке, преследовав преступлений. Я цитирую здесь один случай из практики 1926 года: дело Волина.

Когда я весной 1923 года вступил в валютное управление, Лев Волин занимал при валютном управлении довольно неопределенное положение консультанта, привлекавшегося на различные специальные совещания.

Это был несомненно человек высоко интеллигентный, с хорошей научной подготовкой и с большой инициативой, но с чрезмерно повышенной самоуверенностью.

В конце 1923 года народным комиссаром финансов Сокольниковым, ценившим безграничную работоспособность и оригинальность Волина, было поручено последнему заведывание «Особым Отделом Валютного Управления». Этот отдел следил за «черной биржей» в Москве, вел борьбу с валютными спекулянтами, контролировал частную торговлю золотом, серебром, золотыми и серебряными монетами, иностранной валютой, новыми государственными займами и другими ценными бумагами. Под «черной биржей» подразумевались полулегальные, но терпимые властями встречи мелких биржевых зайцев, валютных и иных спекулянтов, не допущенных в качестве членов на официальную фондовую биржу. Эти встречи происходили ежедневно под открытым небом на площади перед зданием официальной биржи. Конечно, на черной бирже имелись многие агенты экономического отдела ГПУ.

Волин, в качестве начальника этого особого отдела, был откомандирован в 1924 г. за границу. Ему надлежало сделать попытку возможно выгоднее разместить конфискованные в Советской России акции и облигации русских банков, промышленных и прочих предприятий, имевшие за границей, в частности на Парижской бирже, еще некоторый курс. Засим ему было поручено изучить постановку дела существующих за границей черных бирж, а равно и положение вещей за кулисами официальных иностранных бирж. Волин провел некоторое время в Берлине, приехал и в Амстердам, но не мог добиться въездной визы в Англию.

Во время моего проезда, я имел с Волиным в Амстердаме, в гостиннице «Дулен», 24 сентября 1924 года, очень характерный разговор.

Мне Волин всегда обьявлял себя «беспартииным», и я действительно считал его таковым. И вот он рассказал мне подробно о своей деятельности, о своих на надеждах и перспективах. Я слушал его внимательно и сказал ему, что мне лично такая деятельность не нравилась бы, хотя я и не отрицаю необходимости строгого контроля черной биржи. Для меня было бы весьма неприятно встречаться каждый день с валютными спекулянтами, укрывателями ворованного и прочими темными личностями. Помимо этого, имеется еще и постоянная опасность быть вовлеченным без всякой вины в какое-нибудь грязное дело.

Волин сказал мне тогда иронически:

— Видите ли, вы не понимаете положения. Скажу вам откровенно — ваша голова действительно ломанного гроша не стоит. Как бы вы добросовестно не исполняли ваши функции, вам ни один человек в партии не поверит, что вы проводите вашу задачу бескорыстно, в интересах дела и советской республики. Для Москвы, для партии — вы ни что иное, как специалист, которого пригласили из-за границы из-за его специальных знаний и которого, конечно, встречают с нужным подозрением. Положение вещей в советской России вам чуждо и мало симпатично, и у вас в Москве нет ни одного личного друга и не будет ни малейшей опоры, если бы с вами случилась какая-нибудь беда.