Федор Бурлацкий - Мао Цзэдун и его наследники

Наиболее значительным событием после этого съезда было утверждение новой конституции КНР, принятой на первой сессии Всекитайского собрания народных представителей 4-го созыва в январе 1975 года (сам Мао, правда, не присутствовал на сессии ВСНП, а предпочел в это время встречаться с лидером западногерманских правых кругов Штраусом).

Конституция закрепила режим личной власти Мао Цзэдуна, опирающийся непосредственно на армию и апеллирующий к отсталым классам Китая.

Интересно отметить, что, в отличие от первоначального проекта конституции (о котором мы говорили раньше), в утвержденном ее варианте опущены положения о преемственности верховной власти в КПК и КНР. Мао на этот раз отказался назначить кого-либо своим официальным преемником. Это наводит на мысль о том, не являлось ли включение в проект конституции статьи о преемнике — Линь Бяо всего лишь уловкой, рассчитанной на то, чтобы объединить тем самым против него всех других членов руководства КПК? Если бы Мао действительно серьезно относился к вопросу о преемственности власти, он наверняка настоял бы на включении подобного пункта в текст новой конституции.

«Культурная революция» окончилась, но ее идеология полностью сохранилась. Сохранились и те силы, которые ее вдохновляли. «В бурном море не обойтись без кормчего» — значит для самого сохранения роли и исторических подмостков для «кормчего» нужно, чтобы море было бурным, нужно создавать обстановку перманентных потрясений и хаоса в Поднебесной. И тогда один лишь «кормчий» будет в состоянии восстанавливать порядок, выступая вершителем судеб всего народа.

С кем же мы имели дело в лице Мао Цзэдуна: со сбившимся с пути марксистом или националистом, позаимствовавшим нечто у марксизма?

Из всех суждений о Мао Цзэдуне, которые нам довелось читать или слышать, самыми интересными нам показались несколько его собственных высказываний: «Во мне заключен дух тигра, и он преобладает, но вместе с ним уживается и дух обезьяны», — писал Мао Цзэдун в письме своей жене Цзян Цин. «Нам надо соединить Карла Маркса и Цинь Шихуана» 1 , — говорил он на одном из собраний партийного актива. «Наш коронный номер — это война, диктатура» 2 .

Подобные сентенции могут показаться просто проявлением экстравагантности. Но нельзя исключить, что, быть может, именно они дают разгадку этой личности…

Перелистаем еще раз страницы идейной биографии Мао и обратим внимание на его собственные суждения об эволюции своих взглядов.

В беседе с японскими социалистами, состоявшейся 10 июля 1964 г., то есть когда Мао уже перевалило за 70 и когда он стал подумывать о «встрече с Марксом», он вспоминал: «Я участвовал в буржуазно-демократической революции 1911 года. С тех пор я учился 13 лет: 6 лет я посвятил изучению трудов Конфуция, и 7 лет я читал произведения капитализма. В студенческом движении участвовал и выступал против тогдашнего правительства.

Только мысль создать какую-нибудь партию мне не приходила в голову. Маркс мне не был знаком, и о Ленине я тоже ничего не знал. Поэтому у меня не возникало мысли организовать коммунистическую партию. Я верил в идеализм Конфуция и в дуализм Канта.

В 1921 году была создана Коммунистическая партия. Тогда во всей стране было 70 членов партии. Они избрали 12 делегатов. В 1921 году состоялся I съезд партии, на котором я был в числе делегатов. Там было еще двое… Впоследствии они вышли из партии. Еще один стал троцкистом. Этот человек жив по сей день и живет в Пекине.

Я и этот троцкист — мы еще живы; третий, кто еще жив, — это заместитель председателя республики Дун Биу. Все остальные либо погибли, либо совершили предательство. С 1921 года, года основания партии, и вплоть до Северного похода в 1927 году мы знали только, что мы хотим совершить революцию, но как надо совершить революцию — методы, линия, политическое планирование, — в этом мы абсолютно не разбирались.

Позднее. мы постепенно стали что-то понимать — борьба научила нас. Возьмем для примера земельную проблему: 10 лет я посвятил изучению классовых отношений в деревне. Или проблема войны, на это тоже ушло 10 лет. 10 лет я воевал, и только потом я овладел искусством ведения войны.

Когда в партии появились правые уклонисты, я был левым. Сейчас, когда в партии возник „левый“ оппортунизм, меня называют правым оппортунистом. Никому не было дела до меня, одинокий и покинутый, один я и остался. Я всегда говорю, в ту пору был один-единственный будда, который первоначально был всемогущ, но его выбросили на свалку, он ужасно смердел. Позднее, во время „великого похода“, мы провели совещание в Цзуньи; и тогда я, вонючий будда, снова начал благоухать».

Довольно откровенный рассказ. Мао и не думает изображать из себя человека, который овладел теорией марксизма-ленинизма. Напротив, он настойчиво подчеркивает (как и в рассказе Э. Сноу за 30 лет до этого) традиционно-китайские основы своего образования и мировоззрения. Как следует из его слов, в сущности, он не придавал большого значения на начальных этапах революционной деятельности выработке идейной платформы— все руководители в его изображении были на невысоком уровне в теории. Быть может, эти признания навеяны настроениями старого человека, который склонен вышучивать грехи и заблуждения своей молодости?

Вернемся к автобиографическому рассказу Мао, записанному Эдгаром Сноу в Яньани. Перелистаем его снова ретроспективно, уже с учетом нашего знания последующей деятельности Мао Цзэдуна. И вот что бросается в глаза: Мао настойчиво, нарочито и сознательно демонстрирует перед Сноу свою приверженность идеям национального возрождения Китая и как основу своих политических взглядов, и как главный мотив революционной деятельности. Конечно, он говорит о себе как о коммунисте и марксисте, но только во вторую очередь.

Касаясь своей реакции на события русско-японской войны 1905 года, Мао не скрывает, что все его симпатии были на стороне Японии как азиатской державы. Он рассказывает, как в школу, где он учился, приехал учитель, побывавший в Японии. Он носил фальшивую косу, в связи с чем его прозвали «фальшивый заморский черт». «Многие студенты не любили „фальшивого заморского черта“, — повествует Мао, — но я любил слушать его рассказы о Японии. Он преподавал музыку и английский язык. Одна из его песен была японской и называлась „Бой в Желтом море“. Я до сих пор помню некоторые чарующие слова этой песни. В то время я знал и ощущал красоту Японии и разделял ее гордость и могущество, воспеваемые в этой песне, посвященной победе над Россией».

Напомним, что, по словам Мао, его самые первые политические эмоции были связаны с пробуждением чисто националистических чувств, вызванным «угрозой расчленения Китая», о которой он впервые узнал из брошюры Чэнь Тяньхуа. Речь шла о японской оккупации Кореи и Формозы, о потере сюзеренитета над Индокитаем, Бирмой и другими странами. «После того как я прочитал это, почувствовал тревогу-за будущее моей страны и начал понимать, что долг всего народа — помочь спасти Китай».