Виктория Федорова - Дочь адмирала

— Если ваши люди посчитали разумным арестовывать моих двух сестер невесть за что, это одно дело. Наказывать меня — тоже ваше дело. Но я не потерплю, чтобы страдали невинные дети.

К великому ее удивлению, чиновник с ней согласился и пообещал что-нибудь предпринять, правда, не сразу, а спустя какое-то время. При этом взял с нее слово никому обо всем этом не рассказывать, иначе он лишится работы.

— Представляете! — сказала мама. — Какой оказался добрый! — в ее глазах стояли слезы, впервые на моей памяти.

Через месяц с небольшим мы получили разрешение перебраться в Петропавловск. Когда мама сообщила нам эту весть, я запрыгала от радости.

— Я еду в Петропавловск! Я еду в Петропавловск! — выкрикивала я. Я была весьма эмоциональным ребенком.

Конечно же, я не имела ни малейшего представления, где находится Петропавловск.

— Он ближе к Москве, чем Полудино? — спросила я.

— Настолечко ближе, — ответила мама, сводя большой и указательный пальцы.

— А из Петропавловска видно Москву? — не унималась я.

Она рассмеялась:

— Нет, даже если у тебя будут самые-самые огромные глаза в мире. Он тоже в Казахстане и стоит на реке, которая называется Ишим. Транссибирская железная дорога пересекает эту реку как раз в Петропавловске. Вот это ты увидишь.

Я искренне верила, что Петропавловск будет похож на ту Москву, какой описывала ее мама. Все оказалось не так, хотя он и был в десять раз больше деревни Полудино. Дома, в основном деревянные, были, за редким исключением, не выше одного этажа. Дороги немощеные, но по одной из них довольно часто проезжали машины. Несколько фабрик нещадно выбрасывали в небо клубы дыма. В городе было даже несколько кинотеатров, хотя никто из нас туда не ходил из-за постоянной нехватки денег.

С того самого момента, как я увидела Петропавловск, я все время ждала перемен. Мама сказала, что я пойду в детский сад, а это значило, что я встречусь с детьми моего возраста. У меня появятся друзья.

Мама сняла для нас комнату в доме, хозяйкой которого была пышногрудая женщина по имени Олимпиада, любившая свой дом и свои вещи куда больше, чем кого-либо из жильцов, которым сдавала шесть комнат. Но меньше всего она любила детей. Если я начинала прыгать в коридоре, она испепеляла меня свирепыми взглядами и совершенно не терпела, когда мне случалось дотронуться рукой до стен.

Из мебели в нашем распоряжении по-прежнему, как и в Полудино, были две кровати, два стола и четыре стула. За тем столом, что побольше, мы ели, а у моего стула не хватало одной ножки, и вместо нее мы подложили под стул ящик. На всех была одна общая кухня, где все жильцы норовили готовить еду в одно и то же время. Туалет, конечно же, находился во дворе.

Жизнь наша по-прежнему была трудной. Мама снова стала работать бухгалтером, с девяти утра до семи вечера, шесть дней в неделю, и даже больше, если удавалось получить сверхурочную работу. У меня остались весьма смутные представления о ценах той поры, но кое-что я помню. Мама получала семьсот рублей в месяц, а комната стоила двести пятьдесят. Таким образом, на расходы для семьи из четырех человек оставалось четыреста пятьдесят рублей. Помню, килограмм масла на базаре, где торговали колхозники, стоил пятьдесят рублей. Излишне говорить, что масла и мяса на нашем столе никогда не было.

Но случалось нам иногда и роскошествовать. Однажды мама купила нам немного сушеных груш. С виду они были черные и сморщенные, но на вкус оказались просто замечательными. А по воскресеньям мы всегда пили молоко. Мама шла на рынок и покупала у колхозников молоко, замороженное в суповых тарелках. Тарелку опрокидывали на деревянный прилавок, и из нее вываливалось молоко. Мама всегда выбирала тарелку побольше, чтобы хоть раз в неделю у нас была молочная пища. А еще она покупала немного сахару, мы посыпали им черный хлеб. Получалось пирожное.

Но самой большой радостью были леденцы. Дважды в месяц мама доставала с полки кулек с леденцами и выдавала каждому из нас по одному. День превращался в праздник. Леденцы были почти безвкусные, разве что чуть-чуть сладковатые, но я их обожала. Осторожно, словно драгоценность, я засовывала леденец в рот, стараясь как можно медленнее сосать его, чтобы продлить удовольствие.

Когда конфета кончалась, мы никогда не клянчили другой. Мы терпеливо ждали; считая дни, когда снова наступит счастливый момент. Мы вообще никогда ничего не просили у мамы, хотя всегда были голодны. Даже корочки хлеба. Однажды мама собрала нас всех троих вместе. Мы только-только отужинали. На ужин был суп горячая вода с едва уловимым привкусом капусты, без хлеба.

— Мне очень жаль, — сказала мама, — но хлеба осталось всего лишь на завтрак. Если я отдам вам его сейчас, утром есть будет нечего.

Никто из нас не проронил ни слова. Мама поглядела каждому в глаза.

— Мне очень жаль, — повторила она. — Будь это в моих силах, я бы дала вам на обед все самые вкусные вещи в мире, но я не могу это сделать, а потому ничего у меня не просите. Вы представляете, каково мне постоянно видеть шесть голодных глаз?

Мы хорошо запомнили те ее слова и никогда ни о чем не просили.

И все же однажды я забралась на стул и, достав мамин кулек с леденцами, взяла оттуда три леденца, чтобы угостить трех ребят, игравших на улице перед домом Олимпиады. Я понимала, что поступаю плохо, но думала, что, получив конфеты, они согласятся поиграть со мной. Но из этого ничего не вышло. Схватив леденцы, они убежали, а мне здорово попало, когда мама вернулась с работы домой.

Первый день в детском саду я очень волновалась. Там было так много детей, наконец-то у меня появятся друзья. В конце дня я подошла к группе девочек, которые о чем-то болтали, весело хихикая. Я еще не успела сказать им, как меня зовут, как одна из них бросила на меня сердитый взгляд.

— Пошла отсюда, супостатка идиотская.

И, показав мне язык, они убежали. Всю дорогу домой я проревела.

Петропавловск ничуть не лучше Полудино. У Юры и Нины есть друзья, у мамы тоже, потому что они старше. Им ничего не стоит найти в Петропавловске других «врагов народа», положение которых ничем не отличалось от нашего. Но мне запрещалось гулять одной. Мой мир ограничивался дорогой в детский сад и домой.

Уж не знаю, как мама прознала про мое одиночество, ведь она целыми днями пропадала на работе. Но только этим я объясняю ее решение послать меня в Москву погостить у тети Клавы и дяди Ивана Григорьевича. Мама приходилась им двоюродной сестрой. У них было двое детей, Игорь и Люся, оба старше меня.

Каким-то образом мама раздобыла мне денег на дорогу. Я отправилась одна, мне предстояло проехать чуть больше четырех тысяч километров — три дня и три ночи в пути. С собой у меня были бумажный пакет с едой и две смены белья. На мне было мое единственное платье.