Маргерит Юрсенар - Блаженной памяти

Спальня XIX века — это пещера Таинств. Ночью восковые свечи и масляные лампы освещают ее своим мерцающим, колеблемым пламенем, не проникая в темные углы, точно так, как свет нашего разума не озаряет то, что неизвестно, и то, что необъяснимо. Стекла, затянутые тюлем и задрапированные бархатом, очень скупо пропускают дневной свет и совсем не пропускают ночных ветров и запахов: английский обычай открывать окна на ночь считается вредным и, возможно, в самом деле вреден для слабых бронхов в этих сырых краях; Apтyp и Матильда спят, укрывшись в своей спальне с высоким потолком, как их предки спали в своих низеньких хижинах. Живая или бывшая живой материя заполняет эту спальню: настоящая шерсть, настоящий шелк, волос, благодаря которому упруго пружинят сиденья кресел, предназначенные для человеческих ягодиц. Тазы и ведра здесь полны «жижей», как кратко обозначают это служанки; выпот, отслоения кожи и животный жир мыла плавают на ее поверхности или осаждаются в ней. Укромные ночные столики красного дерева прячут до утра мочу, яркую или бледную, прозрачную или мутную; на них стоят флаконы с померанцевой водой. Частицы человеческого естества — детские зубы, оправленные в кольца, пряди волос в медальонах проводят ночи в маленьких шкатулках для мелочей. Этажерки заставлены безделушками, подарками или «сувенирами», овеществляя отрезки прошлой жизни: засушенные цветы, купленные в Швейцарии пресс-папье, встряхнув которые можно устроить снегопад, раковины, подобранные летним днем на берегу в Остенде, в которых, говорят, продолжает шуметь море. Чистая вода в кувшине и поленья, приготовленные для вечерней топки, олицетворяют здесь присутствие стихий; святая вода и буксовая веточка-кропильница привносят элемент сакральности; все знают, что этот пузатый, покрытый белой салфеткой комод будет служить алтарем в час последнего причастия. Хорошо заправленная постель впитала в себя кровь девственниц и рожениц и пот умирающих: свадебные путешествия вошли в моду совсем недавно, а обычай рожать и умирать в клиниках еще впереди. Неудивительно, что перенасыщенная атмосфера этой комнаты благоприятствует призракам. Здесь занимаются любовью, здесь мечтают, уносясь в другие миры, куда нет доступа даже супругу; здесь молятся под пристальным взглядом дагерротипов, на которых изображены отсутствующие или дорогие усопшие; в дни ссор звуки сварливых реплик гаснут в плотных драпировках. Конечно, Артур и Матильда не разбирают на составные части свою комнату, как мы не анализируем нашу — заполненный уличными шумами, воплями радио и изделиями из металла, синтетических тканей и фанеры, спальный гараж, с которым на поприще любви конкурируют пляжи, общественные парки или автомобильные сиденья. Но упомянутые супруги смутно чувствуют значительность этого уединенного уголка, куда детей не пускают, где посетителей принимают только в случае болезни или в торжественные минуты, и которую неудобно и почти непристойно показывать, когда постель не застелена.

Г-жа Матильда не похожа на женщину, которая не любит любовь. Но вот любит ли она — что вовсе не одно и то же — своего Артура? Быть может, она никогда не задавала себе этого вопроса. Как она принимала его — пылко, с невинной чувственностью, покорно, а порой устало или с отвращением, или просто с равнодушием долгой привычки? Вполне вероятно, что за те ночи, что она провела с ним в течение восемнадцати лет, она попеременно испытала все эти чувства. Во всяком случае, если иногда в ней брали верх враждебность или страх, поделать Матильда ничего не могла. Священник, к которому она обратилась бы с полупризнанием, прочел бы ей проповедь, ссылаясь на законы природы, на Божию волю, или на то и на другое вместе. Матильду уверили бы, что эта форма умерщвления плоти ничуть не хуже любой другой. Ее любящая мать Зоэ, вероятно, тревожилась из-за слишком частых беременностей своей дорогой малютки, но решать такие вопросы — дело самих супругов, к тому же Милосердный Господь благословляет многодетные семьи. Что до сексуальной несовместимости, то ни закон, ни церковь, ни родители и знать об этом не хотят: вздумай Матильда пожаловаться матери, что ей не нравится, как Артур ведет себя в постели, Зоэ сочла бы ее бесстыжей и немного смешной, все равно, как если бы она жаловалась на то, что муж храпит.

Но Матильда, без сомнения, любит мужа и, конечно, как почти все женщины, она любит детей; ее собственные дети, в особенности первые, доставили ей те радости, которые для представительниц ее пола иногда слаще самого сладострастия: блаженство умывать их, причесывать, целовать маленькие тельца удовлетворяет ее потребность в нежности и ее представления о красоте. Возможно, она получает удовольствие от томной праздности беременности и с благодарностью принимает заботы матери, приехавшей помочь ей при родах. По воскресеньям она наслаждается тем, что ее любимые дети почти благонравно сидят рядом с ней на скамье, украшенной семейным гербом слева от хоров. Если только она не совсем уж дура, что, конечно, не исключено, она должна беспокоиться о будущем: стольким надо дать образование, стольких выдать замуж, стольким исхлопотать хорошую должность в администрации, похожую на ту, что у папа, или по части дипломатии, столько приданого дать за дочерьми и получить за невестками, приданого, какое она сама принесла своему Артуру. Но до этого еще далеко: старшая, Изабель, пока еще девочка с длинными локонами. Милосердный Господь поможет. К тому же самой Матильде тридцать семь: может, ребенок, которого она носит, станет последним; в лучшем или в худшем случае она родит еще одного или двоих. И она засыпает с молитвой на устах.

Предположить, каковы были размышления на сей счет г-на Артура, если он вообще размышлял на сей счет, труднее. Считал ли он, что его долг христианина и человека благородного происхождения подать пример создания многодетной семьи? Был ли он образцовым супругом, за все восемнадцать лет брака не перестававшим желать Матильду, в которой для него соединились все женщины? Или, если его связь с «особой из Намюра» или с какой-нибудь другой женщиной началась еще до смерти Матильды, не старался ли он найти жене занятие, на долгие годы ввергнув ее в круговерть материнства? Этому человеку, для которого нет ничего священнее семейного и социального status quo, наверняка никто никогда не говорил, что, поступая так, он расшатывает его равновесие. Proles41: начатки выученной Артуром латыни не заставляли его задуматься над первоначальным смыслом слова «пролетарий». Ни Артур, ни Матильда не предвидят, что не пройдет и ста лет, и это серийное, чтобы не сказать массовое воспроизводство человеческих особей превратит нашу планету в термитник, и это несмотря на бойни, подобные которым можно найти только в Священной Истории. Некоторые умы, более проницательные, чем г-н Артур, предсказали однако этот результат, хотя и не представляли себе, насколько он будет ужасен, но имя Мальтуса в ушах Артура звучит как ругательство; впрочем, он не вполне представляет себе, кто это такой. Да и разве в пользу Артура не говорят добропорядочные нравы и семейные традиции? У его деда, гражданина Декартье, во времена Революции было девять детей. Что до Матильды, то ей в отличие от толстовской Долли, которую она мне определенно напоминает, не пришлось повстречать на своем пути какую-нибудь Анну Каренину, которая объяснила бы ей, как оградить себя от новых родов. Если бы такая встреча произошла, Матильда наверняка, как и Долли, в смятении отшатнулась бы от подобных советов, думая про себя, что это «дурно». И что-то в нас отзывается ее чувствам. Однако еще более дурно перенаселять мир. А поскольку вера запрещает все жалкие ухищрения, к которым человек научился прибегать, чтобы сократить свое потомство, остается единственный выход — целомудрие, чего Артур, а может, даже и сама Матильда не хотят.