Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

Я заплакал. Я чувствовал себя совершенно измученным. Рука матери по-прежнему зажимала мне рот.

«Посуди сам», — сказала она тихо. — «Ведь им скоро конец. Войну они наверняка проиграли. Русские уже вплотную подошли к польской границе, а англичане и американцы уже в Италии».

Мать обняла меня.

«А если они создадут какое-нибудь чудо-оружие?» — всхлипывал я.

«Да нет, теперь уж они больше ничего не создадут — американцы и англичане бьют их почем зря», — прошептала она.

«Но мне надоело все время убегать. Им-то ведь никуда убегать не нужно!»

«Они должны гоняться за нами. А это тоже утомительно. Но, может быть, все скоро изменится. И тогда они сами будут убегать как угорелые».

Я посмотрел на мать и засмеялся. Она тоже начала смеяться. Мы смеялись так, что слезы выступили на глазах. Громко смеяться мы не могли. Но мы смеялись. Смеялись и не могли остановиться. Мы просто корчились от смеха.

«Ну все, кончили!» С трудом переведя дыхание, мать попыталась подняться с матраца. И снова затряслась от беззвучного смеха.

Внезапно у нее начался приступ кашля. Мать кашляла и кашляла, она просто захлебывалась от кашля. На нас стали оборачиваться. Даже крик и беготня вокруг стали как будто меньше.

«Ничего-ничего», — задыхаясь, говорила мать. — «Я просто поперхнулась».

Наконец мы вышли из зала. Мать подошла к стоявшему у входа регистрационному столу.

«Моя фамилия Гемберг», — сказала она. — «А это мой сын. Мы уже зарегистрировались у вас и теперь попытаемся сами подыскать себе жилье».

Я продолжал хихикать.

«Ну что ж, удачи», — сказал сидевший за столом мужчина и строго посмотрел на меня.

Я бежал по улице, мать шла следом за мной. Она все еще покашливала.

Убедившись, что нас никто не слышит, мать сказала: «Мы должны договориться, что скажем в случае необходимости».

«Ясно», — сказал я и снова засмеялся.

«Прекрати смеяться! Ну, так как тебя зовут?» — спросила она строго.

«Михаэль Деген», — хихикнул я.

«Как тебя зовут?!» Мать почти кричала.

Я оглянулся и приложил палец к губам. Она испугалась, ее лицо стало каким-то обиженным.

«Ну ладно. Меня зовут Макс Гемберг, я из Лихтенберга, жил на площади Германа Геринга, мой дом разбомбило».

«Какой номер дома?»

«Понятия не имею».

«Ну что же ты?»

«А ты сама-то знаешь?»

«Тоже нет».

Она опять рассмеялась.

«Да есть ли на самом деле площадь Германа Геринга?»

«Почем я знаю?»

Быстро, почти бегом, громко хохоча, мы пересекли Курфюрстендам. Никогда я так не любил мать, как в тот момент. Мною вновь овладело прежнее чувство надежности, уверенности в себе. Был прекрасный, сияющий, солнечный день. На ясном голубом небе не было ни облачка.

Повсюду воняло горелым. Запах гари смешивался с тошнотворно-сладковатым трупным запахом. Впечатление было такое, как будто все вокруг сровнял гигантский паровой каток.

Однако для нас все это не имело никакого значения. Светило солнце, было тепло, и чем больше был царящий вокруг хаос, тем безопаснее мы себя чувствовали.

«Хорошо бы сейчас искупаться. Окунуться в горячую воду. Какое блаженство!» — размечтался я. — «Помнишь, как мы были с тетей Региной на Груневальдском озере? Она не умела плавать, но делала энергичные гребки руками, а вода ей дохошидила от силы до колен».

«Не смейся над ней!»

«Я не смеюсь. Это было чудно. Ну что, пойдем поплаваем?» — спросил я. В эту минуту мне не хотелось думать ни о чем плохом. Мне хотелось, чтобы с лица матери исчезло это озабоченное, мрачное выражение.

«Ладно», — сказала она. — «Пойдем на Груневальдское озеро. И если не найдем там места, где можно переночевать, то в крайнем случае, там можно будет утопиться».

Я остановился.

«Извини», — пробурчала мать и взяла меня за руку. — «Нам нужно попытаться поймать Лону. Надеюсь, ее дом не разбомбило».

«Если бы мы там немного подождали, может быть, нам дали бы еще поесть», — сказал я осторожно.

«Так тебе и дали поесть! Знаешь, какие там буквоеды сидят? Во время воздушных налетов они в первую очередь думают о спасении своей документации».

Мы пришли на Оливаерплац и зашли в маленькое кафе на углу Ксантенерштрассе. Нам предложили бурую воду, лишь отдаленно напоминавшую кофе.

«На большее я и не рассчитывала», — сказала мать. — «По крайней мере, что-то горячее».

Она попросила разрешения позвонить по телефону.

«Попытайтесь», — ответила хозяйка.

Мне очень хотелось есть. Я сидел, медленно потягивая горячую, темную жидкость. В кафе было очень темно, хотя время едва перевалило за полдень.

Почти все окна в помещении были затемнены, а электричество экономили. Я замерз, а горячее питье согревало меня.

«Можно мне еще одну чашку?» — попросил я.

«Ну-ну, молодой человек! Две чашки кофе? В твоем возрасте это вредно для здоровья».

Мы засмеялись, и хозяйка налила мне из термоса еще одну чашку. Потом присела за стол рядом со мной и стала смотреть, как я пью.

«Твоя мама может заплатить?»

«Сколько стоит эта черная вода?» — спросил я.

Похоже, здесь ей было скучно. Мой вопрос ее явно развеселил.

«Для постоянных клиентов у меня припрятана пара пирожных. Хочешь?»

«Я не знаю, сможет ли мама заплатить за них. Мы в этих местах вообще никогда не бывали. Наш дом разбомбило».

«Не беспокойся, это за наш счет».

Она пошла к стойке.

Мать вернулась довольно скоро. «Быстрее, мы должны встретиться с Карлом Хотце», — сказала она.

«Хотите пирожное?» — спросила из-за стойки хозяйка. — «Ваш мальчик сказал, что ваш дом разбомбило. У вас обоих такой измученный вид! И кофе свой вы еще не выпили».

Мать торопливо глотала куски пирожного, запивая их кофе. «Сколько я вам должна?» — спросила она, закончив есть.

«Заплатите только за три чашки кофе. Платить за пирожные не нужно. Считайте, что вас и вашего сына я пригласила».

«Три чашки?» Мать посмотрела на меня.

«Мне было так холодно!» — сказал я.

«Не бойтесь, это ему не повредит», — засмеялась хозяйка.

Мать расплатилась и поблагодарила. Я пожал хозяйке руку. Она так по-доброму отнеслась ко мне! Это было, как мимолетная ласка. Я почувствовал себя не «этнически неполноценным» еврейским мальчиком, а обычным берлинцем, таким же, как хозяйка кафе.

До сегодняшнего дня я не могу освободиться от этого чувства недоброкачественности, неполноценности, привитого мне еще в детстве.

Мы вышли из кафе. И опять вспомнил я слова моего друга Хайнца Крамаша.

«Поганые евреи!» — громко сказал я.

«Что?!» Мать остановилась как вкопанная.

Я молчал.

«Что ты сейчас сказал?»

«Так, ничего».

Она схватила меня за руку и потащила за собой. «Глупый мальчишка, думай, что говоришь!»

Мать шла все быстрее, мы почти бежали по Уландштрассе. «Скоро ты будешь гордиться тем, что мы здесь пережили!»