Сергей Заплавный - Запев

— Предложение дельное, — одобрил Петр. — Так и сделаем.

В это жо самое время в фабричной казарме Торнтонов по просьбе Ульянова, давно собиравшего материалы о положении дел в текстильной промышленности, побывали Крупская и Якубова. Переодевшись под работниц, они присоединились к прядильщицам, изнеможенно бредущим со смены. В общежитии от спертого воздуха гасли лампы. Добравшись до кроватей или ящиков с тряпьем, женщины налились на них. Их тяжелое дыхание, их стоны, сливаясь воедино, текли по казарме плачем.

Очень помогли Ульянову сведения, которые передал в тот раз через Крупскую ее ученик по Смоленской школе браковщик фабрики Николай Иванович Кроликов. Он уже высылался из Петербурга за участие в фабричных бунтах, имел опыт кружковой работы, потому сообразил записывать все злоупотребления в особую тетрадь.

Опираясь на многие источники, Владимир Ильич составил воззвание к ткачам. В нем говорилось:

«Рабочие и работницы фабрики Торнтона!

6-ое и 7-ое ноября должны быть для всех нас памятными днями… Ткачи своим дружным отпором хозяйской прижимке доказали, что в нашей среде в трудную минуту еще находятся люди, умеющие постоять за наши общие рабочие интересы, что еще не удалось нашим добродетельным хозяевам превратить нас окончательно в жалких рабов их бездонного кошелька. Будемто же, товарищи, стойко и неуклонно вести нашу линию до конца, будем помнить, что улучшить свое положение мы можем только общими дружными усилиями. Прежде всего, товарищи, не попадайтесь в ловушку, которую так хитро подстроили гг. Торнтоны. Они рассуждают таким образом: „теперь время заминки в сбыте товаров, так что при прежних условиях работы на фабрике не получить нам прежнего барыша… А на меньший мы не согласны… Стало быть, надо будет поналечь на рабочую братию, пусть-ка они своими боками поотдуваются за плохие цены на рынке…“».

Далее Ульянов показывал, каким именно образом Торнтоны налегают на рабочую братию, и перечислял, чего следует от них добиваться: повышения расценок до их весенней величины; чтобы заработок объявлялся до начала работы; твердого распределения рабочего времени; прекращения несправедливых вычетов, заменивших штрафы; понижения платы за комнаты и место в общих спальнях.

Цедербаум взялся отпечатать воззвание на мимеографе.

Не дожидаясь, пока оно появится на фабрике, начали действовать «охотники» под водительством Филимона Петрова. За полцены они встали на выгрузку шерсти с барж, идущих от Торнтовов. Улучив момент, укрылись в одном из трюмов и, благополучно перебравшись на противоположный берег, отправились в ткацкое, прядильное и красильное отделения.

— Товарищи, выходи в отметку! Совестно стоять в стороне, когда другие заявили требования! — призывали они.

Чувствуя, что ткачи колеблются, глазовцы начали снимать со станков приводные ремни, останавливать работу силой.

На следующий день появилось долгожданное воззвание. Кроликов и его товарищи заложили листки в воздуходувные трубы над ткацким и прядильным отделениями. Листки рассыпались меж станков. Их поднимали, наклеивали на стены.

Каждая артель выставила заступника. Те заявили претензии хозяевам. Хозяева вызвали полицию. Начались аресты.

Ульянов и Старков передали через Меркулова семьям арестованных сорок рублей, обещали помогать и дальше. Весть об этом разлетелась по казарме.

К прежним требованиям ткачи добавили новое: немедленно освободить арестованных.

Пришлось Торнтонам пойти на уступки: они согласились повысить расценки и наполовину понизить плату за проживание в казарме.

Выпущенных на свободу заступников встречала ликующая толпа. Каждый тянулся пожать им руки, обнять или перекрестить…

Не утихли еще волнения у Торнтонов, как началась заваруха на Васильевском острове. Взбунтовались папиросницы табачной фабрики Лаферм. Сначала на углу девятой линии и Среднего проспекта появились груды папиросной бумаги, разбитые ящики, россыпи табака, гильз, набивочных трубок. Их выбрасывали в окна женщины с желтыми испорченными лицами, на которых читались не столько гнев или ярость, сколько отчаяние и страх.

Полиция перекрыла подступы к фабрике, очистила от прохожих соседние улицы. Пожарные команды ударили по окнам водяными струями, загнали папиросниц в дальние углы…

Лаферм выписал из-за границы несколько машин для набивки папирос. Машины делали много брака, но взыскивали за него с работниц: за несколько плохих папирос считали негодной всю тысячу, оплаты за нее не производили, но тысячу эту тут же запечатывали и отправляли в магазины. Прошел слух, что скоро на фабрике поставят еще несколько таких машин, а износившихся на работе, плохих здоровьем папиросниц уволят под этим предлогом. Доведенные до крайности женщины пошли к приказчику, но тот и говорить с ними не стал. Тогда они вышли из себя — подмяли приказчика, начали таскать его за волосы, потом набросились на машины, стали крушить все, что попадалось на глаза.

На фабрику прибыл градоначальник геперал-лейтенант фон-Валь. Вместо того чтобы вникнуть в дело, он начал укорять папиросниц тем, что иные из них промышляют своим телом.

— Не от распутства, от нужды такой промысел! — отвечали ему из раскаленной толпы. — Сами довели до панели!

В конце концов зачинщиц бунта арестовали, остальным — после угроз и допросов — дали разойтись.

События эти подстегнули к действиям Заречный комитет.

Воззвание к папиросницам отпечатали на гектографе, который раздобыл Ванеев.

Надежных связей на фабрике Лаферм у Заречного комитета не было, поэтому Зинаида Невзорова и Аполлинария Якубова пошли на риск. Набив свернутыми в трубочки воззваниями специально сшитые передники, они дождались вечернего гудка и двинулись навстречу хлынувшим из ворот работницам.

— Возьмите… — и воззвание оказывалось в непроизвольно стиснутой ладони.

Женщины останавливались, чтобы развернуть «гильзу». Некоторые испуганно бросали ее, но большинство уносили с собой.

Воззвание имело успех.

Петр понял, что настала пора готовить фабричную забастовку и его комитету. Всего лучше для этого подходит бумагопрядильня Конига, где до марта работала Антонина…

Долгое отсутствие Петра встревожило Везенберга, но при встрече он скрыл это за доброжелательной улыбкой:

— Что-нибудь случилось? Или дама, для которой предназначен снимок, перестала быть к вам благосклонной?

— К счастью, нет. Дела, знаете ли… Уснешь с одними заботами, а проснешься с другими. С вами такое бывает?

— Увы, — всепонимающе посмотрел на него Везенберг. — Чаще, чем хотелось бы. Но в моем возрасте такое объяснимо, — и передал коробку с фотографиями.