Сергей Заплавный - Запев

Петр промолчал: что за вопрос? Любой в Петербурге знает это скопище домов, бань, складов, лавок, мастерских и притонов. Практически это колония в несколько тысяч человек. Здесь постоянно вспыхивают драки, после которых извозчики Обуховской больницы везут и везут в покойницкую «клиентов». Только в насмешку можно было назвать это темное и горькое место лаврой.

— Посреди лавры есть Стеклянный флигель, — продолжал Меркулов. — На самом-то деле это ночлежка. Окон нет, потому и «стеклянный». Три этажа. Стены из красного кирпича. На углу со стороны Обводного канала — склад для березовых веников. Дверь толстая, с железом, но третья от замка доска вынимается.

— Думаю, не понадобится, — сказал Цодербаум…

Он ошибся: указка Никиты Егоровича пригодилась.

К фабрике Кенига они отправились под вечер, из разных концов Дииабургской улицы, повторяющей линию Обводного капала. Поначалу все шло хорошо. По пути клеили воззвания — на фонарных и телеграфных столбах, на воротах, на стенах. День выдался морозный. Стоило мазнуть клеем по листку и покрепче притиснуть рукой — пристывало намертво. Никакой опасности. На игру похоже. Но у самой бумагопрядильни случилось неожиданное: один из дворников заметил листки, поднял шум. Примчался околоточный, затем несколько полицейских и сторожей. Пришлось спасаться бегством.

Доска в дверях склада оказалась намертво приколоченной. Тогда Меркулов повел товарищей лишь ему ведомыми ходами — мимо мусорных свалок, мимо копошащихся на нарах или на полу людей; люди оти скалились, протягивали руки, ругались вслед…

Вот, наконец, и спасительный берег Фонтанки. Тихо. Светло. Даже не верится, что рядом — вход в преисподнюю.

Цедербаум остановил извозчика. Распорядился:

— К Николаевскому вокзалу!

Петр одобрительно посмотрел на него: правильное решение. По вечерам именно на вокзалах собираются любители приключений. Скамейки в залах ожидания они называют аллеями вздохов, себя виверами, что означает весельчаки, любители выпить, а дам с ярко накрашенными губами — жертвами общественного темперамента. Здесь удобно и встретиться, и расстаться, не привлекая к себе внимания.

Однако Цедербаум повел их дальше — на Невский проспект.

— Здесь я живу, — сказал он у дома под номером семьдесят семь. — Без чашки чая не отпущу, так и знайте.

Семейство Цедорбаумов занимало этаж. Из пояснений Юлия Осиповича Петр понял: в одной из комнат обитает дед, основатель первых в России еврейских газет «Рассвет», «Гамелид» и «Фольксблатт». В другой — отец. По образованию он ученый-садовод, по призванию — журналист, по роду деятельности — деловой посредник, по убеждениям — шестидесятник, бывавший за границей у Герцена и людей его круга. Долгое время служил в Константинополе в «Русском обществе пароходства и торговли», где и познакомился со своей будущей женой. Она родом из Вены. Русско-турецкая война заставила Цедербаумов перебраться в Одессу, затем они уехали в Киев и, наконец, в Петербург. Здесь отец получил место в американском страховом обществе «Нью-Йорк», начал сотрудничать в «Петербургских ведомостях» и «Новом времена», помогал редактировать «Фольксблатт». Зарабатывает он немало, но все уходит на содержание большой семьи. У Юлия Осиповича два брата и две сестры. Сергей и Виктор гимназисты. Надежда слушает лекции по анатомии на частных курсах у знаменитого профессора Лесгафта. Лидия занимается на математическом отделении Бестужевских курсов. Иной раз, чтобы заплатить за учебу, родители сдают вещи в ломбард. Не раз их выселяли, описывали имущество за долги…

Надежда и Лидия гостям обрадовались, увели в свою комнату, начали потчевать чаем, показали домашнюю газету.

— О, да здесь и роман печатается! «Записки ссыльного», — удивился Петр. — Кто же автор? — И по тому, как зарделось лицо Лидии, понял — она.

Пробежав глазами несколько мест, Петр почувствовал, что Лидия объединяет в своем сознании героев Майн Рида и Джорджа Кепнана из его нашумевшей книги «Сибирь и ссылка». Пока она видит скорее романтическую сторону революционного движения, а не его суть. Не случайно на трельяже у ее кровати раскрыта «Популярная история революции», в которой собраны речи Дантона, Демулена, Робеспьера, Сен-Жюста, статьи Марата, Эбера, Бабефа…

— Выходит, литературные способности у вас в роду?

— Да уж, — с ласковой иронией заметила менее привлекательная, но показавшаяся Петру более глубокой Надежда. — Юлий упустил вам сказать, что дядя Адольф первым перевел на немецкий язык Тургенева, а Лида и Сережа переводят его на французский. Разумеется, под присмотром старшего брата.

— Разве вы знаете французский? — удивился Меркулов.

— И не только, — подтвердил Цедербаум. — Но моей заслуги в том нет. Так уж повелось, что французский поначалу был в моей семье домашним языком. Наряду с родным, немецким и новогреческим.

— Завидую людям, которые много знают, — чистосердечно признался Меркулов. — Это, должно быть, так приятно…

— А вы приходите к нам, Никита Егорович. Без церемоний, запросто. Можете брать у нас книги… Будем разговаривать.

— Я что же, — стушевался Меркулов. — Всегда с радостью…

— Вот и прекрасно. И вы приходите, Петр Кузьмич.

Странные чувства испытывал Петр к этом домо: ему было хорошо и вместе с тем неуютно. Видимо, переход из одного состояния в другое оказался чересчур резким. Он изменил всех: Меркулова сделал робким и наивным, Цедербаума вернул в скорлупу вежливого превосходства.

Лидия между тем подсела к роялю.

Петр не знаток классической музыки, но слушал ее с волнением. Свободное, стремительное движение звуков вдруг разбивалось о невидимую преграду, делаясь беспорядочным, беспокойным. Не раз потом вспоминалась Петру эта музыка, недосказанная, загадочная…

Оставшиеся воззвания взялись распространить Зиновьев и Карамышев. Нарезав из газет листки такой же величины, они сначала отправились за линию железной дороги к Лауторовской даче и несколько часов упражнялись, как лучше их разбрасывать. Потом явились к бумагопрядильне Кенига — ужо с настоящими прокламациями.

Когда ткачихи толпою двинулись с работы, Карамышев переливисто засвистел, защелкал — ну совсем как соловей-разбойник. Женщины замерли, уставившись на скистуна. Зиновьев швырнул веером пачку прокламаций. Одни смотрели на них с недоумением, другие бросились поднимать. Тогда кинул свою пачку и Карамышев.

Никто за ними не погнался.

Беспорядки, возбужденные прокламациями на бумагопрядильне Кенига, перекинулись на сапожную фабрику Первого Товарищества механического производства обуви. Прижимки везде одинаковы: низкие расценки, плохие условия труда, непосильные штрафы, изнурительно долгий рабочий день. У обувщиков к этому добавились вычеты за материал и пользование сапожными машинами. В последнее время эти вычеты непомерно выросли. И без того голодная плата упала до последней черты.