Жак де Ланглад - Оскар Уайльд, или Правда масок

От Карлоса Блэккера, который находился вместе с Констанс во Фрайбурге, он узнал об ухудшении состояния здоровья жены, которую парализовало вследствие обострения хронического воспаления спинного мозга, от которого она вскоре умерла. Дозволено ли будет ему проведать ее, хотя бы на несколько дней? Не испугает ли ее его присутствие? В результате он так никуда и не поехал, и скрытая горечь постепенно уступила место отчаянию: «От Ваших слов разрывается сердце. Я не ропщу на то, что моя жизнь превратилась в обломки, — так оно и должно быть, — но когда я думаю о бедной Констанс, я просто хочу наложить на себя руки. Но я знаю, что обязан пережить все это. Немезида поймала меня в свою сеть, сопротивляться бесполезно. Почему человек так стремится к саморазрушению? Почему его так манит собственная погибель?» [565] Ibid., pp. 628–629.

Пророческие слова, ибо в этом письме Оскар Уайльд в очередной раз предсказал свою судьбу. Даусон уехал обратно в Англию, Робби был слишком далеко, а Бердслей умирал в Дьеппе, в том самом отеле, куда прибыл Уайльд три месяца назад, три месяца, которых оказалось достаточно для того, чтобы от всей его решимости начать новую жизнь не осталось и следа. Удовольствия, созерцание природы, благостность — все меркло рядом со скукой, постоянным одиночеством и материальной зависимостью, от которой он никак не мог освободиться, исключительно по собственной вине. Обещания, данные им в «De Profundis» и повторенные позднее Россу и Жиду, оказались погребенными под обломками никудышного и сурового существования, такого же, как «Баллада Редингской тюрьмы», ставшая страстным ответом на «De Profundis», ибо в ней вновь зазвучала та самая нота отчаяния, которая была слышна почти во всех его произведениях, начиная со «Звездного мальчика», «Дня рождения инфанты» и заканчивая письмом в «Дейли кроникл», чьим назойливым рефреном могла бы стать фраза из «Молодого короля»: «Бремя наших дней слишком тяжко для того, чтобы человек мог нести его в одиночестве, а мирская боль слишком глубока для того, чтобы человек в одиночку был в состоянии ее пережить».

Он попытался завязать интрижку с неким Хубертом Байроном, который жил со светловолосым пианистом и со своим секретарем, у которого волосы были фиолетового цвета. Но мысли и желания Уайльда были устремлены совсем в другом направлении. Время смирения прошло; вернулось время Бози Дугласа. Вот уже несколько недель Бози засыпал Уайльда письмами, и Уайльд не в силах был больше сопротивляться, о чем и написал Фрэнку Харрису: «Ну кто бы смог остаться глух, Фрэнк? Любовь зовущая, призывающая с распростертыми объятиями; кто нашел бы в себе силы остаться в этом мрачном Берневале, чтобы наблюдать, как завеса дождя обрушивается на землю, как серые краски неба перемешиваются с серостью морской воды, и думать о Неаполе, о любви, о солнце; ну кто бы устоял перед таким соблазном? Я не смог, Фрэнк, мне было так одиноко, я так ненавижу одиночество» [566] F. Harris. The Life and Confession of O. Wilde, op. cit., t. II, p. 404. .

Он отправился на встречу с лордом Альфредом Дугласом в Руан, а чуть раньше, 31 августа, пренебрегая угрозами маркиза Куинсберри и не имея сил сдерживать далее свою страсть, он написал, сидя на террасе «Кафе Сюис»: «Мой обожаемый мальчик, я получил твою телеграмму полчаса назад и пишу эти строки только лишь для того, чтобы сказать, что быть с тобой — мой единственный шанс создать еще что-то прекрасное в литературе (…) Мое возвращение к тебе вызывает всеобщее бешенство, но что они понимают?» [567] R. H. Davies, op. cit., p. 637. О деталях этой встречи стало известно от самого Альфреда Дугласа: «Бедный Оскар заплакал, когда я встретил его на вокзале. Весь день мы бродили по городу, взявшись за руки, и были совершенно счастливы». Ни дождь, ни ветер, ни осенние сумерки, окутавшие шале Буржа, ни оглушительный шум волн, разбивавшихся о скалы, ничто не в состоянии было омрачить радость Уайльда, который даже согласился доверить «бедному милому Обри» работу над иллюстрациями к «Балладе», несмотря на то, что, по его собственному признанию, он предпочел бы Фернана Кнопффа. Какая разница! Предоставив издателю самому решать все вопросы, он готовился к отъезду из Берневаля и из Дьеппа, чтобы поселиться в отеле «Англетер» в Руане. Угрозы Куинсберри, опасность лишиться ренты? Прекрасно понимая, какую цену придется заплатить за преодоление «мрака безлунной ночи», он отказывался прислушаться к голосу разума, признаваясь в этом в письме к Робби:

«Мое возвращение к Бози психологически было неизбежным (…) Я не могу существовать вне атмосферы любви; я должен любить и быть любимым (…) В последний мой месяц в Берневале я был так одинок, что хотел покончить с собой. Мир захлопнул передо мной свои врата, а калитка любви по-прежнему открыта.

Если меня начнут осуждать за возвращение к Бози, скажи им, что он предложил мне любовь и что я, в моем одиночестве и позоре, после трех месяцев борьбы с отвратительным филистерским миром, вполне естественно, не отверг ее. Конечно, с ним я нередко буду несчастлив, но несмотря на это я люблю его; уже одно то, что он разбил мою жизнь, заставляет меня любить его. „Я люблю тебя за то, что ты погубил меня“ — этими словами кончается одна из новелл в „Колодце Святой Клары“, книге Анатоля Франса, и они полны жуткой символической истины» [568] Ibid., p. 644–645. . Оскар знал, что его поступок равносилен самоубийству, знал, что Тернер, Росс, Харрис, то есть все, кто обеспечивал его существование, резко осуждали это безумие; но Бози был и оставался его страстью, и эта страсть обернулась трагедией, равно как и любая страсть в жизни Оскара Уайльда.

И вот он приехал в Руан, где задержался до 14 сентября, в то время как Бози снова уехал в Неаполь. 15 сентября он перебрался в Париж, остановившись в отеле «Эспань» и заказав оттуда номер в Неаполе. Немного стыдясь самого себя, он объяснял друзьям и знакомым свой отъезд, ссылаясь на климат нормандского побережья, на скуку, на англичан в Дьеппе, на невозможность продолжать работу в невыносимой атмосфере Берневаля. Ему никого не удалось убедить, кроме самого себя, причем даже это остается под большим вопросом.

В тот же день Уайльд написал американо-ирландскому поэту и писателю Винсенту О’Салливану, который бывал у него в Берневале, попросив его приехать. На следующее утро О’Салливан приехал в отель на улице Тетбу и нашел Уайльда в обществе Роуланда Стронга, парижского корреспондента газет «Нью-Йорк таймс», «Обсервер» и «Морнинг пост»; будучи воинствующим антисемитом, Стронг с большим интересом следил за развитием дела Дрейфуса и одним из первых подхватил слух о том, что вице-президент сената месье Шерер-Кестнер убежден в невиновности Дрейфуса и может представить тому доказательства. У Стронга были собственные надежные источники информации в кругу гомосексуалистов из окружения военного атташе Италии Паниццарди, и именно он рассказал Уайльду, которым неизменно восхищался, о деталях этого «дела», взбудоражившего общественное мнение.