Александр Городницкий - След в океане

Быт на станции «Северный полюс» был довольно своеобразный. Жили по трое или четверо в так называемых КАПШах — специальных утепленных палатках, обогреваемых обычными газовыми плитками на баллонах. Поскольку газ экономили, то зажигать его полагалось только вечером, когда ложились, и утром, когда поднимались на работу. Без газовой плитки температура в палатке менялась от нуля до минус двух (на дворе было около тридцати градусов мороза, да хорошо еще, если безветрие). Минут через десять-пятнадцать после того, как зажигались горелки, температура поднималась до десяти-пятнадцати выше нуля. Этого было вполне достаточно, чтобы, раздевшись, забраться в спальный мешок из тяжелого и плотного собачьего меха, надежно предохранявший от холода. Последний, кто ложился, гасил горелку на ночь. Самое неприятное предстояло утром, когда дежурный (а дежурили все по очереди) должен был первым вылезать голышом из теплого спального мешка в промерзшей за ночь палатке и, приплясывая от холода и дыша на пальцы, чтобы не ломать отсыревшие спички, зажигать газовые горелки. Остальные, нежась в теплых спальниках, ожидали, когда температура в палатке поднимется выше нуля. Приходилось также поочередно круглосуточно дежурить по лагерю, так как каждую минуту приютившая нас льдина могла дать трещину. Доставляли хлопоты и повадившиеся к нам белые медведи, оказавшиеся совсем не безобидными.

Примерно в таких же условиях жили и в Антарктиде, за исключением белых медведей и ледовых трещин. Там, наоборот, в мощном ледовом панцире пробивали траншеи, чтобы не заблудиться между палатками во тьме и вьюге. Мне рассказывали забавную историю про американского геофизика Джексона, прикомандированного «по обмену» к одной из наших антарктических экспедиций. По строгой инструкции Москвы, иностранец, как человек потенциально для советских людей опасный, должен был ночевать в отдельном помещении. Вот так и вышло, что, если наши жили в уже описанных «утепленных палатках» по трое-четверо и должны были зажигать газовую плиту в холодной палатке только раз в три-четыре дня, каждый дежуривший, то несчастный Джексон вынужден был делать это ежеутренне, после чего безуспешно стремился переселиться к кому-нибудь из наших. Представители Первого отдела, однако, были непреклонны. Поэтому по вечерам одинокий Джексон, к тому же еще практически не знавший русского языка, приходил «на огонек» в большую, стационарно поставленную палатку, где сияло электричество и жили наши бульдозеристы — народ хлебосольный и общительный, устраивавший каждодневное застолье с украинскими песнями. Вечера эти Джексону очень нравились. Более всего он не любил, когда веселье кончалось, возвращаться в свою темную и холодную палатку. Можно было видеть, как он медленно, покачиваясь, идет к себе, перебирая руками по ледяной стене траншеи и говоря себе по-русски: «Спокойнее, Джексон, спокойнее».

Льдину нашей дрейфующей станции начало ломать в конце апреля. Помню, когда меня с моим отрядом выгружали из АН-12 в начале марта, она казалась необъятным и надежным ледяным полем. Вместе с нами завезли много бочек с горючим для заправки малых самолетов, которые мы должны были катить на «склад». «Ну, что, выпьем по поводу прилета на Северный полюс? — предложил мне знакомый командир машины, — зови своих хлопцев». «Хлопцы» мои, однако, отказались, ссылаясь на то, что им еще надо откатывать бочки с горючим. «Где ты таких чудаков набрал? — возмутился летчик. — Бочки им откатывать! Дерьма-пирога! Мне вот перегруженную машину до Косистого тянуть, и то ничего!» И, захлопнув дверцу, улетел обиженный. В конце же апреля стало ясно, что льдину нашу надо срочно покидать, пока на нее еще может сесть большой самолет, и тридцатого апреля к нам прилетел ЛИ-2, чтобы, с его помощью определив состояние льдины, решить, можно ли еще на ней оставаться или надо лагерь срочно ликвидировать. Поскольку был канун первомайских праздников, и вопрос о ликвидации станции еще не был решен, из аэропорта Косистый, откуда прилетел самолет, к нам на лед были отправлены праздничные гостинцы, главной частью которых был и спирт и шампанское, из расчета по бутылке спирта и бутылке шампанского на человека. Все это было тут же роздано, однако, поскольку сразу стало ясно, что лагерь снимается, и надо лететь на материк, решили отложить выпивку до берега и долгожданной бани. Только один из моих техников, пожилой уже человек, долго страдавший из-за «сухого закона» на станции, решил ничего не ждать, и когда погрузка закончилась, его пришлось втаскивать в самолет. Тяжело нагруженная машина с трудом оторвалась ото льда и, развернувшись, взяла курс на юг, медленно, с усилием, набирая высоту.

Когда мы взлетели, то, взглянув на нашу родную льдину, сразу поняли, что покидаем ее вовремя. Главные неприятности, однако, были еще впереди. Почти сразу же после взлета самолет вошел в плотные снеговые облака, и начался «слепой» полет. Минут примерно через сорок мы обратили внимание на замкнутость и озабоченность летчиков, переставших выходить из кабины. Я постучался к ним, и меня с неохотой впустили. «Что-то не в порядке?» — спросил я у командира. «Да обрастаем льдом понемногу, — невесело хмыкнул он, — еще так минут двадцать полетим — и падать можно». «А сколько лету до берега?» — с тревогой спросил я. — «Не меньше часа».

Я вышел к своим. Хотя я и успокаивал их, сказав, что все нормально, они мне не поверили. И так все было ясно. Машина медленно, но неуклонно теряла высоту. Взревывали моторы, переведенные на форсаж, и самолет ненадолго поднимался вверх, но потом снижался снова. И салоне началась паника. Самый молодой геофизик, всегда веселый и остроумный, вдруг начал истерически кричать и требовать, «чтобы мы сели немедленно». Куда садиться? Под редеющим снизу ярусом туч явственно чернели воды Ледовитого океана. Я начал орать на своих сотрудников и стыдить их, ставя в пример летчиков, но это мало помогало, не считая того, что крича на них, я отвлекся от собственного страха. Народ понемногу примолк. Все с ужасом следили в окна за приближающейся хмарью воды, по которой плавали мелкие льдинки. Наконец, уже над самой водой, самолет, дотянув-таки до берега, не разворачиваясь, плюхнулся, точно выведенный штурманом, чуть ли не поперек посадочной полосы и, резко тормозя, остановился, накренясь набок. Выбравшись на дрожащих ногах наружу, мы увидели, что у нас разбито правое шасси. Трудно описать жалкое наше состояние, когда, бледные и трясущиеся, мы выгружали свое имущество из самолета. Единственным счастливцем оказался только наш нетерпеливый коллега, выпивший свой спирт и шампанское еще на льдине, и мирно проспавший весь полет в своем кресле. «Ерунда, — заявил он на следующий день, похмелившись, — никуда мы не падали. Все было в норме, нечего меня разыгрывать — я все отлично помню». Этот случай послужил мне хорошим уроком никогда не откладывать выпивку «на потом»…