Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

Большая часть политических в Воркуте была из интеллигенции, многие в прошлом были членами партии — служащие, офицеры, врачи, профессора вузов и т. д. Очень много было солдат, бывших военнопленных, тех, кто не застрелился, когда его брали в плен, а бежал из немецкого плена и вернулся в строй.

Многие женщины были осуждены как члены семей контрреволюционеров, за «недонесение». Называли их просто «жёны». Работали они либо на кухне, либо уборщицами в принадлежащих зонам пекарнях, прачечных, больничных бараках. Работали и вне зоны, чаще всего домработницами у начальства. Работа эта была гораздо легче, чем работа мужчин в рудниках, и умирали они реже. Возможно, справедливо и то, что женщины обычно выносливее мужчин, легче переносят суровые условия.

Война принесла освобождение многим заключённым. Офицеров на фронте катастрофически не хватало, в Воркуте же их было множество, приговорённых к большим срокам. Их иногда отправляли в действующую армию.

Помню генерала, позже маршала Константина Рокоссовского [177], арестованного в 1937 году, когда Сталин ликвидировал в армии «ненадёжные элементы». В лагере у Рокоссовского была унизительная работа: он был денщиком у совершенно необразованного, очень грубого конвоира Бучко. Он приносил Бучко еду, топил печь, убирал его небольшую квартиру. Позже до нас дошли слухи о блистательной карьере генерала. Генерал прислал бывшему своему хозяину, дураку Бучко, письмо. Я читала его собственными глазами, комендант лагеря дал почитать письмо своей жене, работавшей зубным врачом, а та показала его мне.

Письмо было лаконичным: «Гражданин начальник! Меня сделали генералом армии. Пайка здесь приличная. Ваш бывший денщик Рокоссовский».

В Воркуте были представлены все многочисленные национальности, живущие в СССР, было много украинцев, осуждённых в основном за «буржуазный национализм». Они держались вместе, дружно, все обладали завидной душевной силой. Я не могла не любоваться их волей, внутренней энергией, их ненавистью к правительству, державшему их в заключении. Любовь украинцев к родине, своему языку и культуре была безгранична.

Из иностранцев я встречала в лагере представителей почти всех национальностей Европы и Азии. Много было эстонцев, латышей, литовцев, чаще всего эта были простые крестьяне, реже — интеллигенция. В конце войны в Воркуту привезли военнопленных, немцев и венгров, но их поместили в таких дальних зонах, что у меня не было возможности с ними познакомиться, исключая батальон СС из Латвии — у них я делала прививки от дизентерии.

Воркута находится севернее Полярного круга, зима там длится десять месяцев. Темнота полярной ночи, которой, казалось, нет конца, ещё больше омрачала и без того чёрное настроение. Метели и лютые морозы для плохо одетых заключённых означали новые страдания и смерть. Морозы часто доходили до пятидесяти градусов! И всё же страшный холод был не так ужасен, как пурга, хоронившая бараки под снегом по самые трубы. В такую пургу на улицу выходить было опасно, посланные расчищать снег заключённые часто гибли. Чтобы выйти из барака, сначала надо было прорыть от двери туннель. Если кого-нибудь интересует, как вообще можно лютой зимой жить в бараках, могу ответить: угля было вдоволь, огонь в печи горел постоянно, и я не помню, чтобы мне приходилось в бараке мёрзнуть.

Однажды распространился слух, что исчез офицер НКВД. Поднялся шум, казалось невероятным, чтобы человек — да что человек — офицер! — мог ни с того ни с сего исчезнуть. Заключённый — другое дело, они часто, если выходили в пургу, теряли силы и погибали. Но офицеру такая опасность, казалось, не угрожала. Пурга продолжалась двое суток. Когда она кончилась, офицер появился, живой и невредимый, и рассказал о таком происшествии.

Он поехал верхом в пятую зону, которая была в тундре, в нескольких километрах от нашей. Конь брёл по глубоким, до живота, сугробам, потом вдруг остановился — и ни с места, ни вперёд, ни назад. Офицер спешился, и лошадь упала в снег. Уже начинало смеркаться, и человек понял, что единственный выход, чтобы не замёрзнуть, — прижаться вплотную к лошади. Так они вместе и провели двое суток в сугробе. Когда пурга утихла, офицер на лошади вернулся в зону.

Мы спросили, не холодно ли было в сугробе, он ответил: «Под снегом было даже довольно тепло. Правда, обоим очень хотелось есть».

Когда замерзаешь, страданий не испытываешь, я об этом слышала много раз, когда приводили в чувство, казалось, насмерть замёрзших. Все они рассказывали одинаково: их охватывал какой-то благодатный покой и они засыпали.

Лишь в июне солнце поднималось высоко, стояло в небе странным бледным диском. В августе оно снова исчезало и появлялось только через десять месяцев. Зато в течение двух месяцев оно светило день и ночь. Грело, правда, мало. Раз даже 14 июня выпал снег, заморозки начинались уже с 6 августа. Тучи гнуса лишали возможности радоваться убогому лету.

В районе Воркуты жили два местных племени — коми, или зыряне, и ненцы. У народа коми была автономная республика, у ненцев — национальный округ. Но существовали они только на бумаге, все решения принимались русскими чиновниками. Коми и ненцы — кочевые народы, занимались разведением оленей и промыслом рыбы в Северном Ледовитом океане. Хлеба и овощей они не знали. Оленину и рыбу ели сырыми, пили оленье молоко и оленью кровь. Жили в юртах — более первобытное существование трудно себе представить.

Если не ошибаюсь, в 1943 году в зону прибыли сорок три женщины, все финки. Лет за десять до этого они переехали в Восточную Карелию строить социализм. Приехали в СССР вместе с мужьями, многие на своих моторных лодках переплыли Финский залив и дошли до Ленинграда. И что же? Скоро всех их посадили в Кресты, ленинградскую тюрьму, мужчин отдельно от детей и женщин.

Всего с ними было восемнадцать детей, два мальчика-школьника, остальные младше. Изо дня в день в тюрьме их кормили кислыми щами и чёрным хлебом, и многие дети умерли от поноса. О мужьях женщины ничего не знали, но однажды увидели их в коридоре тюрьмы, отощавших как скелеты. Их потом отвезли под Челябинск и там, в сибирских лесах, заставили строить кирпичный завод и бараки. Когда работа была окончена, мужчин расстреляли, а женщины кочевали из тюрьмы в тюрьму и в конце концов оказались в Воркуте.

Когда эти финки узнали, что я говорю по-русски, то попросили быть их переводчиком. Они хотели узнать у начальника зоны, за что осуждены. Мы пошли к коменданту, я перевела ему вопрос женщин. Он достал из шкафа кипу бумаг.

— Скажите им, что они обвиняются по 58-й статье, части 6-й. Шпионаж. И каждая собственноручно подписала признание.

Продолжать с ним разговор было бесполезно, и мы вернулись в барак. Там женщины сказали, что они действительно подписывали какие-то бумаги на русском языке, но что там было написано — они не знали. Некоторые из них сомневались, надо ли подписывать бумагу, но говоривший по-фински мужчина им разъяснил, что в бумаге написано, что их доставят к мужьям. Тогда все женщины расписались, не подозревая, что признаются таким образом в шпионаже по заданию финской государственной полиции. Они не знали даже, что такое шпионаж, мне пришлось разъяснить, они, несмотря на подавленное состояние, расхохотались. Одна из них сказала: