Сергей Семанов - Брусилов

Брусилов побывал в лучших кавалерийских частях русской армии, познакомился со множеством замечательных конников, опытнейших боевых офицеров. Что из того, что формальная программа его школы давала много места для ничегонеделания или даже откровенного отлынивания от занятий, он с удовольствием и страстью человека, преданного любимому делу, упорно штудировал древнейшую из наступательных наук — кавалерийскую науку. И пусть роль кавалерии вот-вот, через какое-то самое короткое время, начнет уже увядать — Брусилов не знал и не предчувствовал этого, — но страсть к атаке, жажда стремительного наступления, прорыва — это необходимейшее чутье военачальника он в полной мере обрел здесь.

Два неполных года пребывания в школе прошли быстро и легко — так всегда бывает, когда человек занимается любимым делом, и занимается им в охотку. Брусилов взял все необходимое из предоставленных ему возможностей. Он занимался прилежно, на что обратил внимание высшего командования русскими кавалерийскими войсками. А ведь вновь созданная школа подчинялась ни много ни мало главному инспектору всей кавалерия, это не шутка! Опять же Брусилов не участвовал в кутежах, не бретерствовал, не проигрывался в карты «на мелок» (то есть в долг, на запись), а все это было, увы, общепринятым и совсем даже не осуждаемым бытом столичного офицерского сословия. Он не угодничал, не прислуживался перед начальством, что в равной мере не ценят ни товарищи по службе, ни само начальство. Не барствовал, не мордовал «низших чинов». В итоге он научился многому и был отмечен уважением товарищей и положительной оценкой командования. 12 августа 1883 года Брусилов, как сказано в его послужном списке, «окончил курс наук отдела эскадронных и сотенных командиров по разряду «отличных».

Ранее Брусилов предполагал, что по окончании школы он вернется опять в свой родной Тверской полк. Однако судьба распорядилась иначе. Командование русской кавалерией положительно оценило первый опыт работы школы, решено было расширить ее деятельность. А для этого требовались преподаватели. Выбор пал на Брусилова. Он подходил по всем статьям: имеет боевой опыт и боевые награды, прекрасный кавалерист, любит свое дело, а кроме того, — что очень важно для всякого преподавателя — аккуратен до педантизма (помогло тут воспитание в немецкой семье!), дисциплинирован, требователен и ровен в обращении с людьми.

По окончании трехмесячного отпуска Брусилов в чине ротмистра (майора по-современному) был зачислен адъютантом школы. И еще отметим: незадолго до назначения тридцатилетний ротмистр был награжден орденом Анны 2-й степени, причем, как было помечено в приказе, награжден «вне правил», то есть не за выслугу лет, а за заслуги. Заслугами этими были сочтены отличные успехи его в учебе. (Тут следует пояснить для современного читателя, что в описываемое время обязанность хорошо учиться в высшем учебном заведении отнюдь не почиталась добродетелью, студенты иногда по десять лет тянули университетский курс, и ничего; в военной среде было несколько иначе, но прилежание в науках в общем и здесь наблюдалось прохладное; неудивительно, что упорный, трудолюбивый и способный Брусилов обратил на себя такое внимание преподавателей и командования, то была его личная заслуга, а не следствие общей обстановки и общих требований.)

Итак, в тридцать лет он достиг прекрасного служебного положения, ближайшее будущее также представлялось прочным и определенным. И словно в довершение устойчивости и солидности своего укоренения в жизни тридцатилетний ротмистр сделал предложение руки и сердца племяннице своего воспитателя Карла Максимовича, молоденькой девушке Анне Николаевне фон Гагенмейстер.

Брусилов в личном обхождении всю жизнь оставался очень скромен и даже застенчив. Его товарищи по Пажескому корпусу, по полку, по кавалерийской школе любили шумные попойки, дуэлянтство, ухаживание за девушками и дамами, кое-кто не брезговал посещать и разного рода сомнительные заведения. С юности Алексей отвергал все это, хотя, разумеется, во всяких общественных сходках участвовал наравне со своими товарищами, тут уж кавалерийская, гусарская традиция, тени Лермонтова и Дениса Давыдова (которые оба, кстати, в реальной, не легендарной своей жизни, пили очень умеренно, распутством же не отличались вовсе)… Сиротское детство сильно повлияло на душевное настроение Брусилова. Он любил семейный уют, скромные, замкнутые домашние радости, тихие вечера с близкими за большим столом. Он мечтал о семье (и впоследствии семьянином оказался очень хорошим).

О его романтических историях в молодости неизвестно ровным счетом ничего. Скорее всего их и не было. То есть была одна, известная вскользь, но о ней как раз уместно рассказать. В бытность свою в Тифлисе молодой Брусилов посещал известный среди местного общества дом Фадеевых. Глава семьи Андрей Михайлович был крупной фигурой среди местной администрации, в ту пору он уже скончался, сын его Ростислав Андреевич — видный военный теоретик и автор многих книг — унаследовал дом отца и его широкое гостеприимство. Здесь собиралось обширное и образованное общество, в том числе много молодых офицеров. Центром гостеприимного дома были две интересные дамы, внучки старого Фадеева и племянницы Ростислава Андреевича — Вера Петровна Желиховская и Елена Петровна Блаватская.

О них тоже стоит сказать два слова, немаловажное отношение к судьбе Алексея Брусилова это имеет. Вера Желиховская была тогда начинающей детской писательницей, позже стала довольно даже популярной. Она приходилась двоюродной сестрой известнейшему деятелю предреволюционной России Сергею Юльевичу Витте, который в семидесятых годах на Кавказе лишь начинал свою головокружительную в будущем карьеру. Елена Блаватская, женщина своеобразная и своенравная, хорошо образованная, но со склонностью к разного рода странностям, стала позже известной в России теософкой, автором ряда известных сочинений на эти темы. В ту пору обе дамы были в самом светском возрасте, в тридцать и за тридцать, отличались непринужденной обходительностью, хорошим воспитанием, весельем и остроумием. Вместе с солидным и хлебосольным хозяином они и составляли широкогостеприимный дом, куда валом валила вся, как бы сейчас сказали, интеллигенция Тифлиса, в особенности молодежь.

Легко себе представить, сколь приятно было поручику, а потом штабс-капитану Тверского полка бывать в этом доме. Лишенный семейного уюта, он с радостью согревался у очага этого большого, ухоженного и уютного дома, не разумея по молодости лет, что огонь этот был в существенной степени декоративным. Но легко судить потом, а тогда? Тогда молодой выпускник Пажеского корпуса, долгие месяцы служивший в затерянных гарнизонах Закавказья, разве мог он не очароваться милой, уютной обстановкой, не плениться умными и серьезными разговорами, литературными и иными спорами? Последние он с уважением и интересом слушал, но участия не принимал; то не его дело, а военный человек должен быть сдержан в суждениях.