Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

С близкого расстояния он признал главкома, вспомнил, что видел его уже прежде, на Украине. Постарел главком с той недавней поры. Война хоть кого состарит… Тогда еще, помнится Митрохину, при Муравьеве подпоручик Лютич был — вон где, оказалось, вынырнул. Теперь не видно, в свите незнакомые все. Может, убило Лютича, а может, еще куда подевался. Время такое, кидает людей на многие версты, раскидывает веером…

А главком уже обратно в автомобиль забрался и говорит речь. Голос зычный, в строю тихо, слыхать хорошо.

— Товарищи красноармейцы! — выкрикнул главком новое, непривычное пока слово. — Доблестные солдаты великой русской революции! Весь мир содрогается от грозной поступи ваших железных шагов…

Ишь ты, изумился Митрохин, весь мир, выходит, содрогается. И шаги-то не какие-нибудь — железные! Это — в стоптанной, изношенной обувке. Многие кто в опорках, кто в лаптях с обмотками, у иных же одна внешняя видимость — сверху голепища и союзка, а споднизу ничего, никакой уже подошвы, считай, что босиком. Интендант ихний проворовался, да двое придурков при нем пропили добро солдатское, вот и… Вчера только митинг был, хотели в расход их вывести да просто выгиали к такой-то матери. И приняли резолюцию, чтобнл подобным расхитителям и пьяницам впредь не было места в рядах Красной Армии. Митрохин тоже проголосовал, резолюция ему понравилась. Только сапог из нее не сошьешь…

— Славная партия большевиков, — говорил главком, вцепившись одной рукой в борт автомобиля, в то время как другая его рука энергично рубила воздух в такт речи, — плечом к плечу с левыми эсерами и другими революционными партиями, ведет нас от одной исторической победы к другой. И там, где появляются наши боевые красные знамена, там белая контра не выдерживает и трусливо показывает нам свою изнеженную задницу, в которую ваша мозолистая рука без колебаний всаживает неумолимый штык!

На последние слова строй откликнулся веселым оживлением, Митрохин даже не удержался и тыкнул в полный голос, но тут же попритих, внимательно слушая столь залихватскую речь главкома.

— Солдаты революции! — продолжал тот. — Вы меня знаете, и я вас знаю. Вместе с вами, орлы мои, брал я Гатчину и Киев, отбивал Одессу. Теперь, перед нами новая задача, я поведу вас к новым победам, и Советская Россия никогда не забудет наших подвигов! Я знаю, вам нелегко. Казнокрады и жулики посягают на самое святое — на солдатское обмундирование и на солдатский котел. Я буду беспощадно расстреливать в наших тылах этих паразитических вшей, сосущих нашу рабоче-крестьянскую кровь! Но нам с вами не привыкать к трудностям, дорогие мои орелики, мы с вами не какие-нибудь маменькины сынки и прочие буржуйские неженки…

Это так, подумал Митрохин, однако щи да каша — пища наша, а ослабнешь — не много навоюешь. И без исправной обувки далеко не пройдешь, как бы там ни содрогался от твоих железных шагов весь буржуйский мир. Может, он и несознательно рассуждает? Может, покойный Фомичев и сумел бы повернее направить ход его мыслей, но никакие другие мысли в ответ на речь главкома почему-то не возникали.

А главком, будто подслушав или угадав эти сомнительные мысли Митрохина, заявил вдруг:

— Могу вас порадовать, товарищи красноармейцы. В наших руках, и не где-нибудь, а здесь, в самой Казани, в подвалах банка сосредоточен весь золотой запас республики, более сорока тысяч пудов чистопробного золота…

Строй едва не потерял равнение, услыхав такое.

— Что, братцы, потрясены? Я тоже, представьте себе, был потрясен, когда узнал. А что это значит, товарищи? Это означает, что каждому раненому красноармейцу власть Советов сможет выплатить по полтысячи золотых рублей, а семье каждого погибшего воина революции — по тысяче червонцев!

— Ура! — вырвалось у Митрохина, несколько голосов тут же подхватили было, но поддержали не все, получилось недружно, жидковато.

— А теперь, — обратился к строю оратор, — у кого какие жалобы? Не стесняйтесь и не бойтесь, главком Муравьев никого не обидит и в обиду не даст. Я желаю знать правду, знать все абсолютно… Ну, что жо вы? Неужели нет никаких жалоб? Быть такою не может… Смелее, братцы! Ну?!

И Митрохин не удержался. Почувствовав, как против воли краснеет лицо, хотел было утерпеть, да не успел, и голос его прозвучал в возникшей тишине — но слитком громко, но достаточно четко.

— Обувки-то нету… — Спохватившись, добавил: —…товарищ главком.

Тот, со своего автомобиля, незамедлительно ухватил цепким взором остолбеневшего от собственной выходки солдата из первой шеренги. Ухватил, вперился и долго не отпускал. Митрохин с ужасом глядел в загоревшиеся недобрым огнем глаза грозного главкома, думая почему-то, что не миновать теперь расстрела за распространение паники, что Фомичев в такой ситуации ничего подобного себе не позволил бы, проявил бы выдержку.

Но Муравьев, поиграв с несчастным в гляделки, вдруг закопошился, завозился там, за бортом автомобиля, затем внезапным движением поднял перед собой пару хромовых офицерских сапог и прокричал:

— Обувки нет? Знаю! Ты прав, герой революция! Так возьми же мои сапоги, не побрезгуй! А твой командующий и в лаптях до победы дошагает…

— Ур-р-ра-а-а!!! — теперь уже дружно, всем строем. Митрохин ощутил, как прихлынули к глазам слезы, и в крике пытался совладать с собою. Одного желал сейчас: чтобы какая-нибудь сволочь покусилась на жизнь главкома, а он, Митрохин, прикрыл бы его своею грудью Или — чтобы главком сейчас, перед строем, приказал пойти на верную погибель за дело революции.

Но никто на командующего не покусился, никакого такого страшного приказа перед строем не последовало, а подошел к Митрохину тот нарядный, в красной черкеске, и — усмехаясь снисходительно — поставил прямо перед солдатом пару отличных сапог, с ноги самого главкома Муравьева.

В автомобиле зааплодировали, в строю снова всколыхнулось «ура!». А Митрохин растерялся и не знал, как быть…

Он плохо помнил, как уехал главком, как прозвучала команда «разойдись!». Теперь его окружили товарищи, поздравляли, шутили, хлопали по плечу.

— Ай да Митрохин!

А ему было не по себе. Как же так? Он, один из всех, простой рядовой Красной Армии, будет щеголять в хромовых сапожках… А другие? Такие же, как он, ничем не хуже его и даже более достойные — они-то как? По-прежнему в лаптях да опорках? А он — в хромовых? Неловко!

— Ну, чего приуныл? — тормошили его. — Радоваться надо, а гы…

— Дай, товарищ, поносить на вечерок, а? — то ли в шутку, то ли всерьез попросил один. — Только покажусь перед Дуняшей, к утру возверну в целости-сохранности.

— Да бери насовсем, — ожил Митрохин. — Бери, не жалко!

— Ты что? Это — не дело, это — брось!