Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

— …Сегодня мы заключаем блаженный мир со всеми вчерашними противниками! Чтобы завтра сообща навалиться на общего врага! На кровожадный немецкий империализм! Мы спасем от него Россию, спасем нашу и мировую революцию!..

Несколько угрюмых латышских стрелкой вели арестованного Тухачевского. Куда?

Они удалялись от станции, шли по рыжим и потерявшим равнение шпалам, то и дело перешагивали через покрытые ржавчиной стрелки давно заброшенных путей. Видно было, как дрожит над рельсами все еще перегретый воздух. Вокруг — ни души, даже птицы попрятались, только два неугомонных голубых мотылька, играя меж собой беспечно, порхали низко над озаренной заходящим солнцем высушенной землей.

Даже в таком богом забытом закутке, даже на исходе столь изнурительного знойного дня, даже в невообразимо критический момент внезапно разыгравшихся событий… все равно жизнь была неповторимо хороша. Единственная жизнь, отпущенная человеку. И ведь прожито всего-то… Недурно прожито, но всего каких-то четверть века, это так немного. Кто верит в загробную жизнь или в переселение душ, тем, должно быть, легче. Или тем, кто оставил после себя детей — свое продолжение, им тоже есть чем утешить себя на исходе жизни. А что он оставит после себя?

Почему-то прежде, когда смерть не раз подступала совсем близко, в разных обличьях, он не задумывался обо всем этом так, как сейчас. Почему? Не потому ли, что не видит возможности сопротивляться? А немецкий плен? Но там был противник, с которым можно было и нужно было драться — в любом положении, самом, казалось бы, безвыходном. А сейчас… Сейчас его могут убить эти красноармейцы — свои. Драться с ними? Немыслимо!

Что же оставит он после себя? Так ничего особенного и не успевший совершить.

Не успел освободить Самару. Не успел перехватить и остановить страшный предательский нож, нацеленный и спину революции и Советской власти. Ничего не успел! Хотя бы предостеречь Варейкиса — и то не успел. Жив ли он, председатель комитета, в данный момент? А если жив — чем можно ему помочь, когда сам — безоружный, под стволами винтовок — делаешь, быть может, последние свои шаги…

Ну, ладно, выслушал он Муравьева до конца, тот раскрыл свои карты. И что же? Что сумел, что успел предпринять командарм Тухачевский?

Нет ничего томительнее вынужденного бездействия.

Нет ничего обиднее ощущения полной своей беспомощности.

И что может быть отвратительнее предательства?

Да, Тухачевский швырнул в самодовольную физиономию главкома-предателя все, что думал о нем. Но только назвать предателя предателем… этого еще явно недостаточно! Надо еще и обезвредить его, пока он не натворил беды непоправимой.

Не сумел, не успел обезвредить! Сам был обезоружен и арестован. Более того, сам был объявлен предателем, во всеуслышание. И ни в чем, конечно, не повинные красноармейцы поверили. Поверили, будто командарл намеревался арестовать их командиров. Поверили в байку, будто красный главком разоблачил бывшего гвардейского офицера, дворянина, оказавшегося якобы белым провокатором.

Что может быть хуже положения, когда нот хоть какой-нибудь возможности опровергнуть возведенную на тебя чудовищную напраслину и клевету? Хотя бы минуту такой возможности, а там — будь что будет!

Прямо с пристани Муравьев повез его с собой по городу, обезоруженного, под конвоем. Разыграл дурацкий фарс на митинге. И когда кто-то легковерный истерично потребовал «расстрелять на место белую сволочь», главком позволил себе снисходительно бросить через плечо:

— Всегда успеется…

Одни конвоиры передавали арестованного другим — теперь его ведут латыши. Эти шутить не любят. И не будут. По лицам видно: окаменевшие, неумолимые лица. Они сейчас видят в нем лишь заклятого классового врага, врага революции и народа.

Все. Дальше — тупик.

Железнодорожный тупик. И старый заброшенный вагой, трехосный. В полуразбитых окнах, там, где уцелела часть стекла, пламенеет оранжевое отражение светила.

Завели в пустой вагой, оставили сидеть на скамье. Как на скамье подсудимых. Но будет ли суд? Или — без суда и следствия?..

Сами все вышли. Слышно, как спорят по-латышски, ему ни слова не понять. И вдруг голос по-русски:

— Здесь и расстреляем.

В вагон вернулись двое, и тот же голос — опять по-русски:

— Вставай! Выходи!

Вот и все. Хватило бы сил держаться достойно, не перечеркнуть честно прожитые годы последними минутами неуправляемой слабости.

Обидно! Обидно умирать так рано, успев так мало. И главное, быть убитым своими же, погибнуть от своей руки! И никто ведь никогда не расскажет этим подло обманутым бойцам, кого они расстреляли у одинокого вагона в дальнем заброшенном тунике. Самому, что ли, сказать? Не поверят, сочтут за хитрость, за трусость.

Тупик. Дальше — пути нет. Нет пути, из тупика.

Знакомый металлический звук затворов… Ну, чего тянут?! Скорей бы уж!..

Вот снова заспорили по-латышски. И затем — по-русски — обратились:

— Знаешь, за что тебя?

— Знаю! За то, что большевик, — ответил со злостью, с нескрываемым вызовом. Пускай думают, что хотят, терять ему все равно нечего.

Ну что за народ латыши! Как медленно до них доходит! Глядят на него изумленно. И — ни слова. Да уж стреляйте, черт бы вас побрал! Не томите…

— Так… так ведь и мы тоже… большевики.

— А если вы тоже большевики, так знайте же…

И рассказывает все, что знает сам. Все, без утайки. Со всеми подробностями. Они сперва не верят, задают вопросы. Тухачевский отвечает на все их вопросы. Они слушают. И снова спорят мене собой по-латышски. Наконец:

— Вы свободны, товарищ комоидарм! Разрешите нам идти?

Нет слов ответить, нет дыхания.

Они тихо уходят. Кроме одного. Зачем этот один остался?

— Разрешите, я провожу вас, товарищ командарм? Куда прикажете…

Кто сказал, что нет пути из тупика?

Нельзя было терять ни секунды. Задыхаясь от напряжения, перескакивая через две ступеньки, Иосиф Михайлович добрался до чердака. Отсюда — через слуховое оконце — хорошо видно, что с парадного входа все блокировано муравьевцами. С черных ходов, пожалуй, выйти можно, однако с тем лишь, чтобы упереться в каменную стену, окружавшую здание. Раньше в этом похожем на крепость здании был кадетский корпус, теперь — комитет партии, губисполком и редакция местных «Известий».

И все это — в осаде…

Поздно уже. И тишина нехорошая. Где остальные товарищи, что с ними сталось? Где член президиума губисполкома Шеленшкевич, где политкомиссар штаба Лавров, где политработники Чистов и Муратов? Не в лапах ли у Муравьева? Этот авантюрист ни перед чем не остановится…

Иосиф Михайлович вернулся на третий этаж, в комнату президиума, где не раз ночевал на диване — даже подушка в шкафу есть. Он снял трубку телефонного аппарата, покрутил рукоятку.