Александр Гордон - Не утоливший жажды (об Андрее Тарковском)

Под Новый год я вернулся в Москву. В голове у меня было только одно: как быть, что делать с Мариной? Я был убежден, что она меня не любит. В полном отчаянии с горя полностью отдался учебе, репетициям, студенческой жизни, просмотрам фильмов.

Как-то Андрей, уже ставший уверенным мужем, окрыленный после практики, после общения с Марленом Хуциевым, спрашивает меня:

«Что у вас с Мариной? — по-моему, она ничего не хочет…» Вот тут я тебя не понимаю. Ты ее любишь, сам говорил. Так реши эту проблему!

Это было что-то новое. Обычно Андрей сдержан, щепетилен, подчеркнуто нейтрален. Он что, серьезно считает меня достойным сестры? А раз так, раз он сам об этом заговорил, значит, у меня есть хоть небольшой, но шанс. А как быть с Марией Ивановной? Уж она точно не мой союзник. В общем, любовь и сомнения обглодали меня до костей. Однако начал я развивать «бурную деятельность», как говорила позже Марина, и в марте 1958 года дело кончилось скромной студенческой свадьбой в ресторане «Прага».

Были, как положено, поздравительные речи, пожелания иметь не менее пяти детей, кое-какие подарки. Но мало-помалу атмосфера свадьбы раскалилась, и тут уж не обошлось без «милых» происшествий. Один из моих друзей, сильно набравшись смеси из водки, коньяка и шампанского, упорно предлагал своей соседке по столу уйти по-английски — у него есть свободная квартира, это сильный аргумент, и дело за малым: пусть она потихоньку передаст ему номерок от вешалки, и тогда они незаметно для всех скроются, страстно шептал он ей на ухо. Только не учел, что рядом с ней, по другую сторону, муж сидит. Стало быть, из этого ничего не вышло. А уж как умно все просчитал!

Может быть, дело дошло бы до драки, но в этот момент сверху «что-то» упало. Стол наш стоял недалеко от лестницы, ведущей на верхние этажи ресторана, оттуда это что-то и свалилось. На секунду все замерли — на полу, в полуметре от нашего стола, лежала разбитая ваза с цветами. Осколки и мокрые цветы веером разлетелись по полу, а кому-то зацепило и по ногам. Андрей, которому очень не понравилось, что на свадьбе его единственной любимой сестры бросаются вазами с цветами, мигом оказался наверху, в момент нашел виновника и схватил его за грудки. Любитель кидаться вазами пытался что-то объяснить Андрею, да не на такого нарвался — Андрей только крепче тряс его. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы рядом не оказался Андреев друг, Володя Высоцкий. Что уж там было дальше, не ведаю, но вскоре мы увидели победителей. Они с достоинством спускались по лестнице, Высоцкий приветливо помахал ручкой нашему столу и исчез так же внезапно, как появился. Андрей же подошел к нам и, скрывая улыбку, предложил всем наполнить бокалы…

После свадьбы мы с Мариной поселились в Лебяжьем переулке в чужой, но отдельной комнате. Но через месяц-другой Мария Ивановна сняла для Андрея и его жены комнату в доме по соседству, а я переехал на Щипок к Марине. Спал на Андреевой кровати, смотрел на старые, когда-то красивые обои, шкаф с книгами, фотографии, потолок, серый и требующий ремонта. За низкими окнами, едва возвышавшимися над землей, время от времени мотались с мусорными ведрами соседи…

В марте 1958 года в нашей мастерской собрались мастера и студенты — для важного разговора о предстоящих курсовых работах. Было шумно и, как всегда, сильно накурено. С темами курсовых у нас было плохо: вроде их и много, а конкретного ничего нет. Существовало два типа тем или идей: одна — советская, героическая, другая — непонятно какая. Всем подспудно мерещилось что-то неопределенное, непременно гениальное. Сейчас это «неопределенное» сформулировать легче: хотелось обращения к экзистенции человека, к его внутреннему неидеологизированному миру, а не просто к внешней героической теме.

В конце того затянувшегося допоздна обсуждения, курения и безнадеги Ромм сказал:

— В «Комсомольской правде» напечатан очерк журналиста Аркадия Сахнина о найденных в Курске немецких снарядах. Экскаваторщик копал траншею на оживленной городской улице, и ковш экскаватора обнажил головки снарядов, лежавших друг на друге. О своей находке рабочий сообщил властям. Журналист описывает эвакуацию жителей и опасный труд саперов по разминированию. В финале очерка снаряды вывозятся за город и взрываются. Прочтите, подумайте, — закончил Михаил Ильич.

Из всего курса, кажется, только мы с Андреем заинтересовались этим очерком. Достали газету, открыли нужную страницу. «Эхо войны» — заголовок жирным шрифтом на всю полосу. Тревожная героическая интонация: подвиг советских саперов, смертельный риск при обезвреживании мин и снарядов, спасение города и его жителей. Капитан Горелик, руководитель операции, награжден орденом.

Мне очерк в качестве основы будущего сценария понравился. Но, хорошо зная Андрея, его тонкий вкус и приверженность к высокому искусству, я сильно сомневался, что эстет Тарковский возьмется за эту довольно банальную, дежурную тему. К моему удивлению, он — правда, скептически хмыкнув, — сказал: «Да, Саша, давай сделаем!»

И тут мы задумались. Что такое героизм в мирное время? Что это такое в художественном отношении? Было в наше время немало фильмов, где все присутствовало, что положено: героизм, товарищеская взаимовыручка, высокие слова о любви к Родине. Не было только главного — искусства. Позже на экраны страны вышел фильм, тоже на основе газетной сенсации. Где-то на Дальнем Востоке штормом сорвало с причала военную баржу. Случилось это ночью, баржу унесло в открытое море, и две недели, без связи и управления, она болталась одна-одинешенька в просторах океана. На барже оказалось четыре солдата, фамилии трех я помню: Зиганшин, Поплавский, Крючков, четвертого забыл. Память сохранила их фамилии еще и потому, что популярная песенка тех лет еще долго пелась в народе: «Зиганшин — буги! Поплавский — рок! Зиганшин съел один сапог!»

Воздушная разведка США обнаружила баржу, и военный корабль американцев поднял наших солдат на борт. Их обогрели, накормили. «Американские моряки спасли русских!» — кричали газетные заголовки.

Об этом случае узнал весь мир. И вскоре появился на советских экранах фильм — малоинтересная картина, которая кончалась апофеозом дружбы между советским и американским народом, — это были времена хрущевской «оттепели».

Мы же хотели превратить очерк Сахнина в полнокровный сценарий, а для этого нам нужен был не только опытный, но и талантливый сценарист. На наш дерзкий взгляд, такой жил в доме Андреева отца на «Аэропорте» — Александр Галич, известный драматург, автор пьес и сценариев (знаменитым бардом он стал позже). Встреча была короткой, и таким же осталось мое впечатление. Помню шикарно обставленную квартиру со сверкающим зеркальным паркетом, большой портрет жены Галича на стене писательского кабинета. Сам Александр Аркадьевич — красивый, ухоженный, с щегольскими усиками. Говорил мягким, бархатным голосом. Работать с нами отказался.