Александр Гордон - Не утоливший жажды (об Андрее Тарковском)

Через некоторое время приехали с итальянскими друзьями Андрея его младший сын с бабушкой. Образовалась хоть и временная, но определенно молодежная компания родственников примерно одного возраста. Снова встретились два брата, два сына Андрея…

А люди продолжали съезжаться на похороны со всей Европы. Из России приехали только мы, кучка родственников, официально из Советского Союза не было делегации, и на могилу Тарковского возложило венок советское посольство во Франции. Кажется, на венке была лента с надписью «От Союза кинематографистов». Объясняется все очень просто: для официальных советских лиц еще до конца не было ясно, кто же теперь Тарковский — эмигрант-невозвращенец или всемирно признанный русский кинорежиссер. Умри Андрей годом позже, и по логике развивающейся перестройки из Москвы прибыла бы мощная официальная делегация, человек из двадцати, и от Союза кинематографистов, и от Госкино СССР. Уверен, что встреча ее с парижскими эмигрантами была бы не из приятных — ведь до падения Берлинской стены было почти три года, и атмосфера противостояния, взаимной подозрительности еще сильна.

Это чувствуется в парижских дневниках Андрея.

«11 января 1986 г. (больница Сарсель, сорок километров от Парижа).

Да, вчера забыл — важное — Марина Влади дала мне на лечение два чека — на 16 и на 5 тысяч франков, чтобы заплатить за сканер. Она просто ангел».

«30 января. Какими ошибочными и ложными представлениями мы живем! (О французах, о неграх.) А кто к нам отнесся лучше, чем французы? Дают гражданство, квартиру… А в клинике одна негритянка — просто ангел, — улыбается, старается услужить, любезная, милая.

Наши представления нужно менять. Мы не видим, а Бог видит. И учит любить ближнего. Любовь все преодолевает, и в этом — Бог. А если нет любви, то все разрушается.

Я совершенно не вижу и не понимаю людей, отношусь к ним заведомо нетерпимо. Это истощает и духовно и запутывает» [19] Текст приводится в переводе с французского. A. Tarkovski. «Journal 1970–1986». Paris, Cahiers du cinema, 1993. P. 392, 398. .

Я уже приводил эту цитату из дневника. Слова эти верны вообще по своему содержанию, и особенно пронзительная боль чувствуется в них в конце жизни. Эти две фразы очень примечательны и одновременно трагичны. Они свидетельство действительной запутанности Андрея в отношениях с людьми, подверженности его личности и самой психики чужим влияниям и мнениям.

Подозрительность Андрея, а если сказать точнее, его излишняя доверчивость или подверженность чужим влияниям — это сложная и больная, особенно для нас, его близких, тема. Многие пользовались этим свойством Андрея, и ангелы превращались в дьяволов.

…В суете и волнении этих трудных дней постоянно присутствовала и не отпускала мысль: «А где же Андрей? Как нам его увидеть, проститься до похорон?» И вот это случилось. В пригороде Парижа Нейи-сюр-Сен, в клинике Артманн, в бывшем американском госпитале времен Первой мировой войны. Вчера на трех такси, оплаченных, наверное, Ларисой (мы оказались в Париже без копейки, поменять деньги в Москве не успели), приезжали туда. Увидели Андрея, в отдельном, специальном помещении — вход через садик в боковую дверь, ключи от двери дал нам администратор клиники.

Сегодня я снова здесь. Каким-то чутьем нашел. Приехал на метро и, поплутав по улицам, вышел прямо к этому низкому светлому двухэтажному зданию, огороженному красивой скромной оградой. Сегодня четвертое января. Раннее утро. За оградой зеленая трава и фиалки в грунте, покрытые инеем. Из жилого дома выходит парижанин средних лет с открытой головой, привычно и кокетливо приподымает воротник пальто, шарфик круглится на шее в сложном извороте. Парок изо рта, идет гоголем… Я долго стою у ограды, совсем рядом с Андреем. Завтра похороны. Слышу сзади цокот женских каблучков, оборачиваюсь — вижу молодую негритянку, спешащую на работу. Она проходит мимо и скрывается в дверях клиники Артманн. Много лет спустя, читая дневники Андрея, изданные за границей, я вдруг вспомнил то утро, цокот каблуков и спешащую темнокожую женщину. Может быть, я не случайно обратил на нее тогда внимание и именно она была тем ангелом, о котором писал Андрей…

Пятое января 1987 года. Церковь Святого Александра Невского на улице Дарю. Зимний мутный день. Вместить всех желающих проститься церковь просто не смогла, и много народу стояло во дворике, в ожидании выноса. Здесь же стоит камера немецкой съемочной группы Эббо Деманта и куча телевизионных камер важнейших телевизионных агентств мира.

То, что я видел и что осталось в памяти о похоронах, да и вообще об этих десяти парижских днях, было, естественно, моим личным восприятием событий. Возможно, у каждого из свидетелей тех далеких уже дней, особенно у людей, живших на Западе, иные, свои воспоминания, свои вспышки памяти…

В церкви молодой человек в белых перчатках расставлял гостей, следил за проходом, не допуская толкотни, опасность которой регулировалась скорее сдержанным характером парижан. В храме полумрак, горят в шандалах свечи. Против алтарных дверей установлен гроб. Гроб заколочен — такова западная традиция, идущая из Средневековья, когда свирепствовала чума. Свеча на гробе горит перед иконой Святой Троицы. Это сильно волнует. Мгновенно вспоминается Андрей Рублев — фильм и художник, — и чувствуешь присутствие божества, или это просто неожиданно выступают слезы. Слезы у многих. Священник подходит к аналою, наступает тишина, и в ней спешащая гулкая дробь шагов едва не опоздавших Марины Влади и Отара Иоселиани. Началось отпевание, сначала на французском, потом на русском языке. В церкви — напряженное, горестное, какое-то сгущенное внимание. Из знакомых лиц вижу только Ростроповича и Вишневскую и близко от них Клаудио Аббадо — знакомое по фотографиям красивое удлиненное лицо знаменитого дирижера.

Утром до похорон поехали в клинику забирать Андрея. В ожидании машины сидим в уютном холле. Клиника суперсовременная, аппаратура, методики, врачи, вышколенный медперсонал, потрясающий дизайн, и все оказалось бессильным… И сидеть в этом уюте очень грустно. И машины нет. В кресле рядом — Мстислав Леопольдович Ростропович. Разговорились, познакомились, перешли на «ты», такое возможно только со Славой. Ждем… Вспомнили Колю Сидельникова, композитора и его старого друга, автора музыки моих картин… Ростропович после отпевания летит в Вашингтон давать концерт, не успевает на кладбище. Наконец машина приехала, опоздав на два часа. Ростропович непечатно, зато смачно выразился, сказал, что при похоронах русского даже во Франции он видит знакомый отечественный бардак.

…Сладко поет хор, и голубой дым ладана клубится за парчовой спиной идущего священника. Церемония подходит к концу. В молчании воздается последнее прощание. Прощаемся с Андреем. Люди в униформе выносят гроб во двор, начинается короткая гражданская панихида. На правом крыльце церкви устанавливают виолончель, и Ростропович играет «Сарабанду» И. С. Баха.