Вальтер Хартфельд - Одинокие воины. Спецподразделения вермахта против партизан. 1942—1943

Стонала одна женщина, и Клаус, несколько заинтригованный, подошел ближе. Очевидно, происходили роды, и развязка была близка.

Пожав плечами, он собрался уходить, но внезапно обернулся и посмотрел более внимательно. В тот же момент рядом с ним оказался Рейнхардт.

— Выстрелы из деревни Воржны, — пробормотал себе под нос Клаус. — Рейнхардт, сбегай приведи ко мне двух-трех парней.

Через несколько секунд на подмогу прибыли Людвиг и Ха-Йот. Рейнхардт выгнал всех обитателей дома наружу, сорвал ковер, на котором была оставлена женщина, и, как ожидалось, они увидели крышку погреба.

— Можешь идти, Рейнхардт. Они наверняка не станут прятать в этой крысиной норе крепких парней.

В сырой темноте подполья лежали пять человек, видимо тяжело раненных. Их вытащили без особой осторожности. Последним оказался немецкий солдат. Он был связан.

Клаус быстро осмотрел его. На плече солдата виднелась загноившаяся рана, должно быть, он потерял немало крови. Партизаны, зная о том, что их преследуют немцы, избавились от этого балласта, затруднявшего их движение. Пленник, очнувшись в норе, стал кричать от страха. Русские же раненые упорно молчали.

Тяжелораненых русских вытащили наружу. На них наставили автоматы. Клаус затруднился скомандовать. Но Хайнц дал очередь первым. За ним последовали другие.

— Это рождественский подарок для тех солдат конвоя, которые превращаются сейчас в глыбы льда, — сказал Хайнц хриплым голосом.

В это время Людвиг помогал русской женщине произвести на свет младенца. Тот издал громкий крик, нарушивший молчание людей. Потом, услышав возбужденные голоса, Людвиг выкрикнул:

— Мальчик!

Все захотели взглянуть на него, поздравляя мать и всю семью. Ха-Йот, растроганный до отупения, снял свой шарф, положив на младенца. Затем, осмотрев убитых партизан, коммандос направились в Алешенку.

Вечером за ужином Клаус рассказал о происшествиях Рождества Гюнтеру и Хансу Фертеру.

— Вы уверены, что не мечтали о рождении ребенка? — спросил Гюнтер.

Удивленный Хайнц взглянул на врача:

— Глупый вопрос, дорогой. Зачем его задавать?

— Рождение, которое позволит — почти — стереть жестокосердие, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Иногда я спрашиваю себя: если систематически не выдумывать волшебные сказки, уводящие от реальности, заставляющие забыться, то рано или поздно возникнет опасность, что реальность станет вам поперек горла.

— Ну, хватит, — крикнул Хайнц, вставая с напряженным выражением лица. — Я согласен с тобой, что преступник обречен постоянно повторять те же самые преступления. Я уже говорил вам однажды, что войну следует обсуждать с довоенного времени. Если бы эти партизаны удосужились сражаться, мы были бы героями. Нам не везет, мы приходим слишком поздно. Заметьте, что в государстве, где они жили — и не могли извлекать пользу из своего труда, — мы, несомненно, оказали им услугу тем, что сократили их страдания (интересная логика оккупантов — «освободили» от мучений жизни при Советах. — Ред. ). Чего я не могу понять в твоей позиции, так это момент, с которого начинаются запретные действия! Ты искренне веришь, что русских волнуют такие проблемы. Пропавшие без вести немецкие военнослужащие — а я напомню тебе, что мы нашли одного солдата задушенным, — с ними будут обращаться согласно Женевской конвенции о правах военнопленных? Конечно нет… Пытаясь сделать войну гуманной — а как можно сделать гуманными дикость и жестокость, — вы лишь позволите ей продолжаться без конца. Мы унаследовали рыцарство (что унаследовали солдаты вермахта, было наглядно продемонстрировано начиная с 22 июня 1941 года — попрание всех норм, зверства и насилия. — Ред. )… но в настоящую эпоху нет таких людей, которые способны вести честный бой или благородный турнир, когда требовалось сохранять жизни противников для возобновления борьбы… Давайте внесем ясность: гуманность — это запрет на убийство. К несчастью, война осуществляется для убийств, но, по-твоему, нужно соблюдать хорошие манеры… Однако взгляни вокруг, — одна сторона действует так же, как и другая, — и скажи честно, разве мы не похожи, разве мы не признаем смерть единственным критерием успеха?

— Если я тебя хорошо понял, война оправдывает все убийства, без исключений?

— Нет, конечно… исключение составляют мирные жители, которые не вовлечены непосредственно в боевые действия… и еще… бомбят не только порты и заводы.

— Если бы пришлось все начать сначала, — сказал Клаус, — я бы никогда не ввязался в такую авантюру. Когда ты солдат подразделения регулярных войск, то подчиняешься приказам, у тебя нет выбора, ты не рассуждаешь. Твой танк движется без того, чтобы ты беспокоился о том, что впереди или над тобой. Но здесь, в наших реальных условиях, где эти нравственные ограничения? Партизаны фактически действуют, как мы, но мы — захватчики, и мы, естественно, не можем воспользоваться их оправданиями. Согласись, старина, что, со своей стороны, мы опустились не так низко, чтобы соответствовать тому, что ты осуждаешь.

— Я вам не судья, — сказал Гюнтер, — просто хочу, чтобы вы не заходили слишком далеко. Стараюсь уберечь вас от того, чтобы вы стали зверьми.

— Короче говоря, если я правильно понял, — продолжил Хайнц, — мы не должны были убивать этих русских?

— Я думаю, так.

— А когда партизаны убивают пленных, это нормально?

— Нет, это тоже ненормально… Разве может быть нормальным убийство пленных?

— Вот… Поэтому другой стороне нужно делать то же самое.

— Глупый разговор, — вмешался Ханс Фертер. — Насколько вы готовы признать, что война — это отнюдь не прекраснодушные поступки и медали за героизм? Когда кто-то говорит, что получает наслаждение от занятия любовью, ему не требуются рекомендации, как достичь оргазма. На войне то же самое: ее делают.

— Может, нравственные ограничения, которые мы все время ищем, заключаются в отсутствии организации. К примеру, когда убивают тех, кого считают врагами, систематически и в установленном порядке — и я думаю так, как нам рассказывал Манфред, — это преступление, — сказал Клаус.

— А когда ты спокойно управляешь танком, чтобы его гусеницами раздавить солдата, который прячется в окопе, то ты не преступник, — возразил Хайнц. — Нет, я более радикален, чем вы: не допускайте больше войн, не делайте героев, и у вас не будет проблем с оправданием убийств.

Некоторое время все молчали.

Закурив трубку, Гюнтер окинул взглядом товарищей и произнес с тревогой, как в последний час:

— Вообще, я согласен с Хайнцем. Но тогда придется рассмотреть вопрос об ответственности за развязывание войны.

— Тогда, старина, ты можешь отправляться ко всем чертям, — заметил ему Хайнц. — Мне двадцать три года, и, пока не доказано обратное, меня этот вопрос не интересует. Ты был на военном кладбище? Его посещение весьма поучительно, особенно когда видишь возраст погибших.