Владимир Ленчевский - 80 дней в огне

Стучат зенитки. «Юнкерсы» сбрасывают осветительные бомбы. Кажется, кто-то подвесил над домами эти зловещие светильники. В их слепящем оранжевом свете все окружающее становится каким-то призрачным, ненастоящим. Потом — нарастающий вой сброшенных бомб. Хочется сжаться в комочек, ничего не видеть… Но нельзя… Где-то почти рядом грохает взрыв. Дом вздрагивает, словно собираясь развалиться на части. Звенят выбитые стекла. И вот на другом конце крыши что-то вспыхивает. Зажигательная… Нина стремительно бросается туда. Ловко орудует щипцами. Минута — и бомба обезврежена. А дальше работа в госпитале. Долгие бессонные ночи у изголовья раненых. Но враг подошел к родному городу. Бои уже на южной окраине — в Ельшанке. Снаряды рвутся в районе вокзала. Санитарные поезда сюда больше не приходят. Надо искать новое применение своим силам.

Где? Да, конечно, там, где больше опасности. Почему? Ответ ясен. Сталинградская комсомолка видит свое место в борьбе на самом трудном участке. Нина-разведчица готовится к самому опасному.

— Ну что ж, Нина, — говорю я, — давайте договоримся.

— Товарищ капитан, — порывисто произносит она, — честное комсомольское, доверие оправдаю.

Утром меня познакомили с Тоней, Нининой напарницей. Тоня кажется совсем девочкой, но это-только первое впечатление. Когда она говорит о предстоящей работе, чувствуешь: такой можно верить.

Несколько часов продолжительных деловых, но в то же время и задушевных бесед, и мы возвращаемся назад. Переправа. Испытующе смотрю на спутниц. Не струсят ли? Нет, они спокойно идут среди разрывов бомб и лишь вздрагивают, когда всплески от упавших мин окатывают их с ног до головы.

Ночью в штольне с девушками беседует комдив.

— Ты не боишься попасть в лапы фашистов? — спрашивает он Нину.

— Конечно, боюсь, — отвечает та и, сдвинув брови, добавляет: — Но раз надо, так надо.

— А ты? — спрашивает ее подругу Гуртьев и пристально смотрит ей в глаза.

Тоня выдерживает его взгляд и отвечает:

— Задание выполню.

— Тогда идите сюда, — говорит полковник и подводит их к карте. Он подробно объясняет, как и куда идти, разъясняет задачу.

Слушаю и думаю: а я бы так не смог. Думаю и удивляюсь, как хватает у комдива времени учить меня.

— Помните, лишний шаг, одно неосмотрительное движение — и дело погибло. Время дорого. Опять придется начинать сначала. Продумайте задание до мельчайших мелочей.

Потом мы ужинаем, а может, завтракаем, не разберешь, как назвать такую предрассветную трапезу…

Лил крупный, очень холодный дождь. Он усиливался и переходил в ливень. В землянке образовалась лужа.

— Пора, — приказал по телефону Гуртьев.

Мы вышли к нашей передовой. Тихо. Впрочем, нет, не тихо, сильно шумит вода, но мы не обращаем на это внимание. На войне ухо реагирует на другие, более угрожающие звуки: стрельбу, разрывы снарядов. Ни того, ни другого не слышно, — значит, тихо.

Мы заранее тщательно исследовали проход в подвалах в районе Г-образного дома. Разведчики «братья» Сахно уже побывали здесь. Они проведут девушек.

Как будто все хорошо, но сердце сжимается, когда думаешь, что их ждет.

Крепко пожимаю руки девушкам.

— Желаю удачи, — шепчу.

Они уходят. Еще злее ливень. Кажется, накопленная в тучах вода вся хлынула на землю. Спокойно, не прячась, возвращаюсь в штольню. Когда идешь без предосторожностей, напрямик, путь кажется очень близким. Гуртьев не спит.

— Проводили? — спрашивает он.

— Проводил.

Полковник вздохнул, а затем с благодарностью посмотрел на барометр:

— Молодец, не подвел, дождик-то настоящий!

Новый урок преподал мне командир дивизии. Он учел все, даже погоду.

Погода шалила: то жара, то холод, то неистовый ветер.

На рассвете вышел из штольни и сразу весь съежился. Злющий-презлющий норд-ост продувает насквозь.

— Нет, паря, у нас в Сибири хоть морозики и подскакивают до пятидесяти градусов, а теплее, — пожаловался один связист другому.

Я невольно нахмурился. Воспоминания о минувшей зиме заставили вздрогнуть. В дни отступления мы спали прямо на снегу. С непривычки это казалось чем-то немыслимым, а когда попробовали, выяснилось, можно. Главное, снять шинель, ватник и завернуться в них с головой, освободить ноги из валенок, и, усевшись, можно кое-как дотянуть до рассвета. Правда, утром приходится немало бегать, чтобы хоть немного согреться. Но тогда мытарства своеобразно узаконивались временем года, теперь же еще только октябрь, а холодина жуткая.

Однако через минуту уже не думалось о погоде. В небе загудели самолеты. Сколько их? Старшина Комов досчитал до восьмидесяти и сбился. «Юнкерсы» мчались куда-то на северо-восток, к Дубовке, и там занялись бомбежкой.

Продолжать наблюдение не удалось. Вызвал комдив.

— Что слышно о Нине и ее подруге?

— Пока ничего, товарищ полковник. Вторую ночь мы ходим к месту встречи, но безуспешно. Девушек нет. Что с ними — неизвестно.

Гуртьев насупился.

— Неужели погибли? — прошептали его посиневшие губы, и что-то старческое появилось на его лице. Что именно — не определишь.

— Нет, не может быть, не погибнут, — с внезапно появившейся уверенностью произнес полковник и уже строго: — Ночью произведите поиск. «Язык» необходим. Позор какой, рядом притаились танки, а мы как с завязанными глазами.

— Есть, произвести поиск, — и я вышел из штольни.

К готовившемуся поиску я решил привлечь «братьев» Сахно, хорошо зарекомендовавших себя разведчиков. С ними, кстати сказать, не так давно перед этим произошел забавный случай.

Вскоре после кровопролитного боевого крещения в Сталинграде в дивизию пришло пополнение. Встречал сам Гуртьев, который мне и рассказал историю появления «братьев» в дивизии. Приняв у старшего отряда именной список людей, полковник решил с каждым из солдат познакомиться. Вызывал по алфавиту. Дошла очередь и до Сахно.

— Я, — раздались одновременно два голоса.

— Сахно Александр, — уточнил полковник.

И вновь два голоса. Гуртьев нахмурился и уже более резко прочитал еще раз:

— Сахно Александр Иванович.

— Я, — снова в два голоса.

— Их двое, — наконец пояснил старший отряда.

— Сахно, два шага вперед, шагом марш! — скомандовал комдив.

Перед шеренгой с противоположных флангов, выступило по человеку. С правого — здоровенный детина в фуфайке, которая треснула на непомерно широких плечах. С левого — малыш в полушубке, сидевшем на нем как настоящая сибирская доха, настолько он был ему велик.

— Какого года? — спросил генерал правофлангового.

— Тысяча девятьсот двадцатого, — проговорил великан.

— Тысяча девятьсот одиннадцатого, — проговорил левофланговый.