Владимир Ленчевский - 80 дней в огне

…Близится рассвет незабываемого 19 ноября. Тучи висят почти над головой. Даже осветительные ракеты не могут победить эту облачность. В такую погоду авиация бездействует. Впрочем, нет. Вот с левого берега Волги зажужжали шмелями ночные бомбардировщики — героические фанерные кукурузники, для них любая погода не страшна. Они хозяйничают над немецкой передовой, основательно обрабатывая ее. Сработав как следует, самолеты-крошки улетели.

В блиндаже духота. Предрассветные сумерки — лучшее время для прогулки. Я вышел из блиндажа подышать свежим воздухом. Вдруг вижу, впереди Чуйков. В руках у генерала часы, он смотрит на их светящийся циферблат и чего-то ждет. Позади Чуйкова начальник штаба Крылов и член Военного совета Гуров.

Сердце забилось. Неспроста такое.

Вдруг затряслась земля. Гул, приглушенный расстоянием, но потрясающий, неслыханный.

— Наверное, гроза, — вырвалось у начальника разведки армии майора Давыдова.

— Гроза, но не божья, а наша, советская, — усмехнулся Чуйков и, обняв Крылова, поцеловал его.

Что пережили мы — не передать. Значит, оно началось? Грудь распирал восторг, хотелось петь.

Как выяснилось, гитлеровцы еще не понимали своего поражения. 19 ноября они продолжали атаки. Они вышли к этому времени на берег Волги у Тракторного, у Мокрой Мечетки, в районе «Красного Октября» и у Купоросного. Бой продолжался весь день, ночью же в подразделениях частей Чуйкова был зачитан приказ о переходе в наступление. Двадцатого ноября, собрав последние силы, сталинградцы бросились в атаку. Противника захватили врасплох. Готовясь к наступлению, уверенные в близкой победе, фашисты оголили вторую линию обороны. А первую прорвали дивизии Горохова, Людникова, Родимцева и другие.

Однако и теперь, несмотря на прорыв в районе Серафимовича и Клетской, несмотря на окружение в районе Калача, враг сопротивлялся. Он не пал духом. Помню взятого в плен фельдфебеля одного из гренадерских полков. Матерый фашист, он держался почти вызывающе. Даже спорить пытался. Уверял, что Сталинграда как такового уже нет. Командование, мол, решает свои задачи, и окружение — чепуха.

В эту минуту немецкий «мессершмитт» вступил в бой с нашим самолетом и поджег его. Летчик выбросился, а гитлеровский ас стал его расстреливать.

— Видите, ваша авиация бессильна против нашей, — заявил пленный.

…Началось сжимание кольца. Враг часто переходил в контратаки. В районе Балкан он прорвал фронт и вышел к нефтяным бакам. В районе Рынка даже прорвался к реке. Там его и окружили.

Началась зима, суровая, с метелями и сильными морозами. Я не стану описывать долгие два месяца уничтожения армии Паулюса. Это достаточно известно. Последние два месяца битвы у меня в памяти сливаются в одно целое, подобное сплошному громадному дню, наполненному грохотом и свистом раскаленного металла. День, каждая минута которого подтверждала нашу победу.

…3 февраля оперативная группа штаба въехала на «виллисах» в город. Освобожденный город имел жуткий вид. Страшный город. Военные в нем ходили по диагонали, напрямик, гражданские по квадратам — невидимым следам вчерашних улиц. Впрочем, передвигаться опасно. Всюду указки с надписью: «Осторожно, мины!». Около универмага пленные гитлеровцы складывают в штабеля трупы своих солдат и офицеров. Действуют энергично. Специальными крюками волочат окоченевшие тела. Распоряжаются деловитые фельдфебели, покрикивая на недостаточно ретивых могильщиков. Смотришь и не веришь, неужели все кончено?

Около театра сообщают: в подвале засел кто-то. Осторожно спускаемся в черную, угрюмую нору. Навстречу выскакивает одетый в халат фашист и убивает одного из наших спутников. Фашиста тут же приканчивают.

Спускаемся ниже. Громадное, освещенное ацетиленовыми фонарями помещение. Страшная вонь. На каменном полу вповалку лежат раненые. Поодаль кучкой санитары и врачи.

Объясняем: «Бой окончен, армия Паулюса сдалась».

Не верят.

Полковник из штарма посылает на КП связного с запиской, в которой просит доставить в «госпиталь» продовольствие и лекарства.

Длинный сумрачного вида врач испуганно смотрит на полковника, а затем спрашивает:

— Значит, расстреливать будут?

В его глазах ужас.

— Что вы, — отвечаю, — полковник просто хочет помочь вам, покормить, обеспечить медикаментами.

В глазах собеседника недоверие…

…Мои записки близятся к концу, но, быть может, еще не следует ставить точку. Не только на пятачке волжского берега дрались — судьба великой Сталинградской битвы решалась и в донских степях. Уже много после, в госпитале, я получил письмо от старого друга, участника великого прорыва под Клетской. Приведу письмо полностью:

«…На рассвете нашу 252 дивизию вывели в танковый ров, который проходит перед станицей Клетской, красавицей станицей, но уже порядком разрушенной. Она в нейтральной полосе. Мы засели в придонских лесах, румыны же оседлали высоты.

Ночью начальник штаба полка капитан Серебряков вызвал меня к себе, сообщив, что через час идем в наступление.

Наступления ждем с нетерпением. Правда, наш полковой кругозор ограничен. Диапазон наблюдений не выходит за пределы расположения полка, длина фронта которого не превышает километра, но те, кто маршем проходили по донским степям к месту сосредоточения, понимают: готовится грандиозное. Мы двигались ночью, днем спали в землянках, вырытых кем-то заблаговременно. Во время этих ночных, бесконечных маршей замечали многое. Дороги к Дону напоминают весенний разлив рек. Сотни тысяч людей, похожих на древних паладинов в своих касках и плащ-палатках, идут и идут. Идут в темноте. Курить строго запрещено. Мы невидимы для ныряющих в черном небе «фокке-вульфов» и «мессершмиттов». Однако если сверху ночь скрыла полки Красной Армии своей шапкой-невидимкой, мы внизу чувствовали громадную мощь подкрадывающихся армий. Каждый сознавал: завтра, послезавтра эта могучая сила ударит…

Близится рассвет. Мы залегли в противотанковом рву. Тихо. Перед фронтом проносится на левый фланг донской кавалерийский корпус. Полки за полками в удивительном порядке, как на параде. Всадники один к одному, образцовые наездники. В одном строю молодые и старики, видавшие не одну войну станичники.

Корпус промчался — и снова тихо. Я смотрю на нескошенную черную рожь, покрывающую поле. Над полем вверх, километра за два, гора. На горе враг. Мы должны атаковать его. Атаковать — легко сказать. Там ведь стоят нацеленные на нас пушки и минометы. И нелегко будет, если они заговорят.

Нет, они не заговорили. Вдруг затряслась земля. Это бьет наша артиллерия, это наши минометы, «катюши». Батальоны идут вперед, а мы, штаб полка, еще стоим, еще ждем, с упоением вслушиваясь в величественную музыку победы. Она кажется замечательной, эта музыка, несравненной, вдохновляющей.