Фернан Мейссонье - Речи палача

Разумеется, главным экспонатом музея была гильотина. Потому что, по правде говоря, кроме меня, никто не владеет гильотиной. На одном аукционе оружия и объектов, касающихся правосудия, я видел, что так называемая гильотина была продана за 300 тысяч франков. А в Гамбурге несколько частей другой «гильотины» (на самом деле совершенно грубая подделка) были проданы за 500 тысяч франков. Когда я думаю, что находятся наивные люди, которые тратят такие деньги за ничего не стоящие вещи, я считаю, что настоящая гильотина, находящаяся в моей собственности, стоит около 20 миллионов франков, особенно если я прибавлю к ней свои фамильные архивы.

Так вот, тут есть историческая сторона. Это научило меня читать об истории. Узнавать новое — это мне нравится. Да, мне это нравилось. Но правда в том, что я оказался в чем-то типа ловушки. Я говорил себе, если дело с музеем пойдет, я не буду так уж жаден. Это не с целью обогатиться. И потом, я не хотел, чтобы это стало большой профанацией. Я бы лучше заработал 10 тысяч франков на музее, чем 30–35 тысяч франков или больше на продаже арахиса. Музей существовал не ради 20 франков, которые платились за вход. Я рассказывал всю историю. Я переживал историю. Титус Манлиус, я вижу тут, смотрите-ка, орфографическая ошибка, значит, я исправляю. Мне это нравится. Тогда, с моим музеем, я все-таки что-то сделал для истории. Люди удивлялись. Как! Создание музея — это Вы! Это не мэрия? Экзекутор, который создает музей, которому удается это осуществить. Он один такой. Да, музей — это другая жизнь. Там мне попадались интересные люди. Это дало мне другой взгляд на общество.

Я задумывал отдавать некоторый процент доходов ассоциации жертв несправедливости, помогать жертвам судебных ошибок. И еще на День всех святых посылать цветы на могилу детей, которые были замучены и изнасилованы. Да, я бы хотел создать ассоциацию, по закону 1901, и отдавать пять процентов дохода музея на различные дела, на пострадавших. Помогать семьям замученных детей. Потому что в конце концов никто не думает о родителях, которые страдают, все забывают о родителях жертв. Теперь мне пришлось забыть об этом; мне нужно продавать мои экспонаты, и это причиняет мне боль. Я бы хотел оставить реальное свидетельство о фактах, о правосудии по отношению к экзекуторам и об экзекуторах по отношению к правосудию. Здесь я совсем не заинтересован в деньгах, и я бы хотел, чтобы государство приняло мою коллекцию, пусть даже я продам ее по цене намного ниже реальной рыночной цены этих предметов. Я пытался связаться с госпожой Гигу, министром юстиции, но ответа не было. Во Франции мы как будто хотим спрятать гильотину и все, что было вокруг нее. Что же касается реакции жителей деревни, я бы сказал, что это немного Клошемерль. Здесь они все друг с другом двоюродные братья. Нужно сказать, что в то время не было телевидения! Да, они как одна семья, и они не очень любят, чтобы к ним приезжали вести дела. Я алжирский француз, «иностранец», как говорят на юге, и поскольку с финансовой точки зрения я преуспел, некоторые мне завидуют.

Но во мне есть страсть к истории, и для меня деньги в этой области не считаются. Подумать только, некоторые считают, что я создал этот музей, чтобы жить на доход, который он мог бы мне приносить! Это значит, они действительно плохо меня знают. Музей, это другая жизнь. Ты встречаешься с людьми, разговариваешь с судьей, адвокатом… Это не ради 20 франков за вход. Иногда какой-нибудь парень давал мне 20 франков, сорок франков за двоих. И я рассказывал полтора часа, объяснял и все такое. В конце концов проходят часы. Музей, это другая жизнь. Если бы я был должен прожить заново, получить вторую жизнь, то тогда бы капитаном Кусто. Исследования. Знание. Вот это да. Я завидую образованному человеку. Однажды в Алжире я ехал на трамвае, и там были два человека, которые разговаривали между собой. Священник с ученым? Не знаю. Они вели настолько захватывающий разговор, что я пропустил свою остановку. Я все слушал их четыре или пять остановок и вернулся в обратную сторону на другом трамвае.

Я не имел счастья продолжить свое образование, и именно потому любой репортаж о любом предмете меня интересует, как и споры. Или чтение. Когда я был в Париже, в какой-то момент я записался в Сорбонну, чтобы слушать лекции. Нужно было платить за лекции. Я ходил туда какие-то дни. Потом на следующий день. Два часа лекция. Одна лекция, а потом оп, и через час другой курс. Я ходил туда раз пятьдесят. Там не только молодежь. Там были и люди тридцати, сорока лет, и даже люди семидесяти пяти лет, которым это нравилось. Они записывали и все такое. Я не записывал, я просто ходил. Я слушал.

Я начал следить за судебными процессами с пятнадцатилетнего возраста. Я ходил в суд. Это интересовало меня. Я ходил туда, чтобы посмотреть на судей, как они судят, понаблюдать за поведением обвиняемых… Зная, что они рисковали получить смертную казнь, я интересовался их делами. Меня интересовало не столько ведение дела, сколько споры между экспертами. Мне нравятся жаркие споры. Это лучшее средство найти истину. Эксперты приведены к присяге. Один говорит одно, другой говорит, что это неправда… Ссоры экспертов казались мне увлекательными.

А вот работа суда присяжных вызывала у меня немного скептичное отношение. При этом, согласно закону, присяжные необходимы. На присяжных можно повлиять. Судья судит по документам, а на присяжных могут повлиять речи защиты. И потом вердикт зависит также от сентиментальности присяжных. Вот, например, случай, который мог бы произойти: вам нужно вынести приговор, например в Бретани, где присяжные на девяносто пять процентов католики. Представим себе, что преступник убил кюре, чтобы его обокрасть. Присяжные скажут: «Ах! Как! Кюре? Это отвратительно! Смертная казнь!» Ну вот, приговорили к смерти. И далее предположим, что произошло нарушение формы, связанное с написанием фамилии одного из присяжных. В его фамилии стоит Z, а не С, как записал секретарь суда. Судебное постановление отменяется в кассационном порядке. И суд по тому же делу происходит во второй раз в Лилле, где все люди скорее красные.

Там присяжный — это парень из профсоюза; он подумает: «Ну и что? Одним кюре больше или меньше, хорошенькое дело!» И я не думаю, что вердикт будет тем же. Присяжный-коммунист будет менее опечален тем, что убит кюре, чем истинный верующий, и поэтому голосование может быть разным. Правосудие попало в ловушку жизни людей. Процесс длится, совещания долгие. Какой-нибудь присяжный думает, а который час? Уже поздно, меня ждет жена. Я бы с удовольствием сходил поел и так далее… давайте-ка ускоримся. А речь идет о жизни человека. Присяжный считает, что он уверен в виновности, в том, что это преступник, и поэтому, возможно, немного халтурит. В этом причина моих сомнений.