Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна

В «Ночной тьме», пожалуй, самом удивительном из этих произведений, угроза ощущается куда сильнее. В возрасте семидесяти шести лет Агата предприняла неожиданно смелый эксперимент: она написала книгу от лица молодого рабочего Майкла Роджерса, обладающего кучей врожденных достоинств, но являющегося пленником мечтаний, кои он даже не вполне сознает. Он грезит о другой, восхитительной жизни: о доме несказанной красоты и девушке, напоминающей богиню. Чтобы воплотить свои мечты, он совершает убийство, а потом самоубийство становится его мечтой. Душа свою девушку-богиню, он говорит: «Я больше не принадлежал ей. Я был собой. Я переходил в иное царство, такое, о каком мечтал».

Агата говорила об этой книге так, будто она не слишком отличалась от всего остального, что она написала: «Люди качали головами [когда она рассказывала о том, что она сейчас пишет], словно хотели сказать: „И что может такая мелкопоместная дама, как она, сделать с подобным персонажем? Она же черт-те что напорет!“ Думаю, я ничего не напорола, и это даже было не особенно трудно. Я слушала, как моя уборщица разговаривает со своими родственниками. И я всегда обожала прислушиваться к разговорам в магазинах, автобусах и кафе. Просто держала ушки на макушке. В этом весь секрет». [531]

У нее было врожденное чутье к языку; еще в юности, уловив нюансы и ритмы речи, которую слышала в Египте, она умело использовала их в своем подростковом романе «Снег над пустыней». Но что впечатляет больше всего в «Ночной тьме», так это не точность манеры речи Майкла, а проникновение в образ его мыслей. Агата интуитивно поняла мощное веяние конца двадцатого века, столь чуждое ей самой: убежденность людей в своем праве, заставлявшую их верить, что все, чего они хотят, им подвластно. Майкл Роджерс не просто психопат, он создание своей нравственно обедненной эпохи, но Агата, воспитанная в совершенно других понятиях — понятиях долга и бескорыстия, сумела осмыслить и воплотить его характер с удивительной точностью. Ей были внятны его обаяние, его побуждения, его неукорененность в жизни, его эгоизм, его вера в то, что он может сам построить свою судьбу и что удовлетворение собственных желаний и есть самоутверждение. Пространство, где должна была бы обитать его душа, — смысловой центр книги; ее доминанта — взрывная смесь желаний и душевной опустошенности.

С возрастом Агата все меньше доверяла молодым людям. Это было вовсе не побочным эффектом старости — что бы ни думали о ней в американских журналах, — а трезвой оценкой того, что она видела вокруг. Она знала, что культ молодости таит в себе опасность, поскольку по определению отрицает мудрость и опыт: именно это сделало Майкла Роджерса тем, чем он стал, — он уверовал, что сила и мужественность добудут ему то, чего он хочет, гораздо быстрее, нежели здравый смысл и добродетель. Поздние романы Агаты изобилуют предостережениями против безудержного восхищения молодежью, ибо та легкомысленна, эгоистична и не обременена совестью. Эльвира Блейк из «Отеля „Бертрам“» — «одна из детей Люцифера»; равнодушные красивые существа из «Третьей девушки» совершают убийство, вооруженное нападение и подлог; принадлежащий к привилегированному обществу Майкл Рафиэл из «Немезиды» обвиняется в нападении и, возможно, изнасиловании (хотя «следует помнить, что сегодня девушки куда больше готовы подвергнуться насилию, чем в былые времена»). [532]

В «Вечеринке в Хэллоуин» убивают двоих детей, и никто их особо не оплакивает: один был лжецом, другой — шантажистом. Эта книга вообще в значительной мере развернутое размышление о природе молодости и легковерии тех, кто априори считает ее невинной. «Не так уж неслыханно в наши времена, что дети совершают преступления, даже маленькие дети. Семи, девяти лет и так далее…» В «Вечеринке в Хэллоуин» есть девочка, сколь прекрасная внешне, столь и добродетельная: двенадцатилетняя Миранда (явная шекспировская аллюзия), но создается ощущение, что ее детская невинность ей не органична, что она легко подвергнется коррозии в мире, который слишком высоко ценит молодость как таковую и слишком готов воспользоваться ее ошибками. «Я уже устал слышать слова: „Отправить на психиатрическое обследование“, — говорит полицейский, — после того как парень куда-то ворвался, разбил очки, стащил несколько бутылок виски, украл столовое серебро, ударил по голове старуху».

Но четче всего страх Агаты перед культом молодежи выражен в «Пассажире из Франкфурта». Книга — не понравившаяся агентам и издателям Агаты — широко разошлась: в день ее восьмидесятилетия было продано минимум 70 экземпляров только в твердой обложке; наверное, этому способствовала предъюбилейная шумиха, но дело не только в этом: книга задела за живое. Со своей «безошибочной интуицией» (как выразился Пуаро о миссис Оливер) Агата тяготела теперь к темам мирового террора, разрастания зла и насилия ради самого насилия. Человеческая натура всегда была основным объектом ее исследования. Всю жизнь она искала общее, узнаваемое, привычное в людях, совершающих необычные поступки. Теперь она проницательно видела, что те самые качества, которые делали людей узнаваемыми друг для друга, извращаются и вытесняются; что они даже перестают быть необходимыми.

Намек на это содержится в книге «Встреча в Багдаде», где действуют послевоенные сторонники арийских идеалов: «Ангелы со злыми лицами, которые желали создать новый мир и которым дела не было до того, кто при этом пострадает». В романе «Место назначения неизвестно» поднята та же тема, только на этот раз борьба идет с фанатиками-коммунистами. В 1970 году враг становится другим, труднее узнаваемым, но канал, по которому он проводит свои идеи, тот же — молодежь: «Молодые люди гораздо легче поддаются влиянию, чем взрослые, — сказала Агата, отвечая на множество вопросов, которые ей задавали в связи с „Пассажиром из Франкфурта“, — а зло умеет подать себя во всем блеске великолепия и значительности лучше, чем добро. Смирение есть и должно всегда оставаться главной христианской добродетелью. Я думаю, что нынешнее преклонение перед насилием и жестокостью и люди, считающие, что без этих качеств нельзя достигнуть ни одной цели, оказывают дурное влияние на общество, и это влияние успешно распространяется во многих странах. В настоящий момент самым наглядным примером тому служат события, происходящие в Ольстере…

Я никогда не интересовалась политикой как таковой. Мой интерес был спровоцирован склонностью нынешней молодежи к бунту и анархии, о чем свидетельствуют сообщения со всего мира».

Герой, точнее, антигерой «Пассажира из Франкфурта» — нетипичный чиновник министерства иностранных дел сэр Стаффорд Най, чья несколько обременительная для него самого эксцентричность мешает его карьере, но придает ему способность мыслить самостоятельно и противостоять напору идеологии. «Мне бы хотелось любить человечество, любить его глупую физиономию», — размышляет он. Но неразборчивая любовь так же опасна, как ненависть; как ни парадоксально, относиться к человечеству как к чему-то, что надлежит любить, «негуманно». Моральные принципы сэра Стаффорда ложны, изменчивы, окрашены сомнениями; они побуждают его присоединиться к борьбе за «счастье человечества» — борьбе, в которой, по мнению Агаты, отнюдь не наверняка можно добиться победы. Зловещим эхом «Прекрасного нового мира» Хаксли отзывается предположение, что агрессию в человеке теперь можно смягчить только наркотиками. «Бенво», как называет его Агата, — это нечто вроде сомы или прозака: средство, которое «успокаивает» до такой степени, что возникает эффект «искусственной доброты». Следует ли его широко применять? Ответ, который дается в «Пассажире из Франкфурта», двойствен.