Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 1

Четверг.

Господи! Спаси и сохрани!! И этим все и всегда сказано. Сегодня «Мизантроп» — наш с Ольгой Михайловной.

А что отвечать этим воспаленным политиканам? Мировоззрение из желудка. Это две последние фразы Крымовой, к которой я за советом обратился. Позиция, на которую она посоветовала мне встать: «я — художник, политикой не занимаюсь, мое дело — спасение души через смирение и поиск красоты».

И спектакль прошел замечательно, и я мысленно целовал О. М. и молил здоровья ей и удачи. На гримерном столе портрет Эфроса. «А это что?» — спросил Бортник — «Это — хороший человек, он помогает мне…»

Суббота родительская.

Боже мой! Какая склока из-за буклета? Семья в одно, а… «боярин неумолим». И я опять мирю, опять Шуйский, опять пытаюсь, теперь уже уговорить Николая Николаевича оставить текст об Эфросе… «Это неуважительно по отношению к прошлому Таганки… Это возвышение в монумент, этого я позволить не могу…»

— Николай, ну, речь идет о смерти человека… Дай ты им эту возможность. Ну, ведь сын все-таки… жена…

— Пусть Яков Мих. пришлет мне текст домой, я сравню оба варианта…

Понедельник.

Губенко — Глаголин похвалили меня, в том смысле, что я делаю коррекцию интонации на время и возраст.

Спор-истерика о буклете продолжается. Дима Крымов условие поставил: либо парижский вариант, либо он буклета делать не будет. Губенко: — Значит, театр поедет в Италию без буклета.

Это уже невозможно. Николай вставил страницу из того, что они написали. Так Дима, не читая, отказался. Дрязги перенесены в главко-министерские кабинеты, и Дупаку уже замечание сделано.

Суббота.

«Мизантроп» прошел хорошо, хотя прошлый — лучше… Но это такое удовольствие… и как жалко Эфроса, и какая-то мерзкая ситуация… Мне кажется, Любимов и сунул свою подпись, чтоб как-то оправдаться еще и перед ним: дескать, ты-вы понимаете теперь, чем я занимаюсь, в каких сферах политики гуляю… и пр. — Судьба страны меня заботит и пр.

Суббота.

Театр за подписью труппы и коллектива посылает в «Современник» свой ответ на мерзопакостное выступление тройки борзых кобелей в адрес Эфроса. А они вывешивают фотографию этого исторического момента, тем самым давая всем понять, что все в порядке, что это подвиг, а не падение, что их дело правое и они победят. Ну как такое можно допустить и пр.

Вторник.

«Я должен доложить моему председателю, Ульянову Мих. Ал.» Игру я разыграл по нотам, и ее надо довести до конца. Теперь должен, через два дня, допустим, позвонить Лановой… от председателя… и т. д.

«Итальянскую тетрадь» я начну в Москве.

«Коля! — сказал я Губенко, — мы хорошо начинаем… хорошо… Я даже хотел тебе написать письмо, думал, что не увижу. Есть нюансы личностные, но они были и будут… Но в главном — хорошо. Но фотографию наших трех товарищей, выступивших на юбилее «Современника», — надо снять, это нехорошо… Они обидели не только Эфроса, но и всех работающих с ним… Театр, за подписью всей труппы и рабочих, шлет в «Современник» телеграмму, «Современник» отвечает извинительным письмом, они приходят и вывешивают напоминание этого «героического» мерзкого момента…»

Николай посмотрел фотографию: «Это я отбирал, но я не знал, что это в «Современнике», я скажу ему об этом… Я же ничего не знал…»

— Они должны были выполнить это сами.

— Конечно.

Четверг. Ил-62. Милан. «Рояль».

Глупость, которую несет Губенко в своих заявлениях-интервью, — катастрофическая вещь… «Театр болеет», «возвращение к прежним ценностям.» Все это демагогия, жлобство и вопиющая бездуховность.

Мы летим в Милан, а по выражению Губенко, — это нас задаривал Эфрос пряниками — заграничными гастролями, и вместе с ним, выходит, мы все ниже опускались в творчестве… «Ведь ему ничего не стоило, — говорит Крымова, — сохранить видимость благородства для его же собственной выгоды».

Долго разговаривал вчера с ней, хотелось услышать от нее какое-то напутствие. Естественно, что весь разговор был о Губенко («слова этого я не могу слышать без отвращения»).

— Это правда, что Анатолий Васильевич ваш папа? — первый вопрос к Диме Крымову. «Ну, вы Крымов, я подумал, может быть, у И. А. был другой муж».

Зачем я ему сказал (все это холуйский восторг), что мы хорошо начинаем… Но с другой стороны… не надо другой стороны… Сторона должна быть одна… Ну и что теперь, уходить? Куда и зачем? Если уж кто задаривает, так это Коля — бывших друзей и поклонников Любимова. «Что делать — мы возвращаем, что потеряли».

«Но к Алле после статьи вряд ли обратятся — это о журнале «Т. Ж.», посвященном целиком А. В. Эфросу».

Это же надо без чего-то родиться, чтобы такой вопрос человеку задать. Без чего-то того, без чего и человеком нельзя называться. Это ведь не привьешь воспитанием, не научишь, это ведь уже определено составом крови, генами? Или как?

Я пишу это и смотрю на фотографию А. В. Эфроса, который подарил нам этот «пряник» вослед Парижу. Ах, Боже мой, как зыбко все и неверно на этом свете. Всю жизнь проклинать жизнь, чтоб умирая сказать — она прекрасна. Мы в Италии, мы в Милане, где «Ла Скала» и пр.

Вообще в жизни много фантастического. Я не буду много времени тратить здесь на свои дневники, а лучше больше посмотрю, хочется посмотреть. Однако Наташа вчера сказала — это и моя просьба, знай — написать об Эфросе — это то, что останется. Конечно, в Милане ты писать не будешь. Но вдруг… и т. д.

Суббота. № 708, «Рояль».

К концу жизни я все больше и больше люблю гастроли, и никуда не выходить из номера.

Вчера прогулялись до «Ла Скала», галереи. Входили в главную достопримечательность Милана, готический сталактитово-фантастический собор Марии Разящей. «Мария Нащенти». Перед собором факир пускал изо рта пламя, гасил во рту горящий факел, ложился спиной на битое стекло, на доску с гвоздями, при этом на нем три человека стояло.

Аня-переводчица, вечер воспоминаний о Любимове. Когда они приехали с Целиковской первый раз, давно (я вспоминаю их вместе и хочется плакать, это наша молодость с Нинкой. Целиковская, как нам тогда казалось, да это и было так — вела себя понукательски, покровительственно к Юрке, и все-таки в этом была игра больше, он входил в большую славу, и она не хотела терять свою независимость и первенство, к которому привыкла, будучи долгое время в статусе первой профурсетки со знанием языка и игрой на фортепианах) у них украли миллион, и Любимов с восторгом твердил: «Какое счастье, какое счастье… Боже, какое счастье…»

— Юрий, — говорили ему все, — какое же счастье это, что украли миллион?