Михаил Володин - Индия. Записки белого человека (отрывки)

Мне было четыре года, не больше — в пять наша семья переехала в отдельную квартиру, а до этого мы, по словам мамы, ютились в углу у бабушки. Так вот, однажды я пришел со двора страшно грязным. Собственно, я редко приходил другим. Бабушка едва успевала стирать мою одежду. При этом она вечно ругалась: «Вы только взгляните на него, чистый трубочист!» На трубочиста я не обижался: так называли внуков все бабушки. Но, похоже, в тот раз я пришел грязнее обычного. Бабушка, вынимая меня из набухших от грязи штанов, неожиданно горько выдохнула:

— Ты — мой черный человек!

— Почему черный? — наивно спросил я.

— Потому что белые люди так себя не ведут.

Как должны себя вести белые люди, я и по сейчас не знаю. И спросить, увы, некого. Уверен, бабушка имела в виду все, что угодно, только не цвет кожи. Была она на десять лет старше Великой Октябрьской социалистической революции и, как большинству советских людей, расизм ей был чужд. Скорее всего, ее идеальный белый человек был похож на героев Киплинга: умный, смелый, благородный и, конечно же, чистый. А черный человек, возможно, тоже был прекрасен и светел душой, но малограмотен и грязен телом. И уж конечно, любила она обоих!

Бедная моя бабушка. Бедный, бедный Киплинг! И мы — мы тоже бедные: уж больно неумно живем. Чтобы понять это, не нужно ехать в Индию. Но я уже здесь! Я — «сахиб», «белая обезьяна» — шатаюсь по Индии, наблюдаю за туземцами и время от времени что-то беспорядочно записываю в толстый блокнот. Так и получаются эти записки страшно далекого от идеала Белого человека (БЧ).

Среди зимы, когда снега накрывают Москву по самые кремлевские звезды, или осенью, когда дожди стучат по крышам, как медяки в кружках у нищих, однажды идешь мимо здания Московского правительства, что на Тверской, невесело думаешь о чем-то своем и вдруг застываешь на месте, словно окликнул кто-то. Не крути головой! Вон он, над тобой, навис черной тучей на черном коне, взглядом как копьем пронзает, длань протянул в сторону аэропорта Домодедово и говорит, не разжимая губ.

О чем это он? Про что так невесело?

Про снег с дождем, про трещину в паху у лошади, про до смерти надоевшего Лужкова... И получается, что будь его воля, так немедленно он и оставил бы он свой пьедестал в центре Москвы, и отправился бы в теплые края.

Куда? А хоть бы и в Индию! Вон сапоги уже сколько лет твердят об Индийском океане.

Он замолкает, и ты уходишь в дождь со снегом. И к моменту, когда добираешься до дома, у тебя готов текст объявления о сдаче квартиры. А через два дня появляется тот, кто будет в ней жить.

...И вот ты уже сидишь на скале и смотришь вниз на бесконечные волны, и молишь Бога о том, чтобы нефть в мире не подешевела, чтобы у квартиросъемщика не кончались деньги и, как это ни подло, о том, чтобы Индия всегда оставалась страной третьего мира, где можно спать, есть, заниматься йогой и медитациями, учиться массажу и игре на флейте — и все за триста долларов в месяц.

— Бабу, бабу-у! — ноет бабушка и сотрясает воздух культями, прося милостыню. А обрубки такие гладкие, словно никогда и не было у нее ни пальцев, ни ладошек.

Каких только нищих нет в МакЛеод Гандже! Любых представьте — безруких, безногих, слепых, изуродованных болезнями — и, можете не сомневаться, все найдутся. Не у автобусной остановки, так возле входа в гостиницу «Тибет», не там, так рядом с храмом Далай Ламы. Но есть среди здешних попрошаек такие, каких и вообразить-то непросто: уродцы с вывернутыми конечностями — они самые страшные! Ползет такой, поспешая за тобой, одна нога торчит от груди пистолетом, другая, переломанная в ста местах, загибается за спину, как хвост скорпиона. А передвигается он на руках. И вот ведь, не отстает ни на шаг, в глаза заглядывает и тянет со счастливой улыбкой: «Бабу, ба-а-абу!»

Ну, какой я, в самом деле, бабу?! В Индии так называют людей степенных и обеспеченных. А я — дерьмо-дерьмом, иду в линялой майке и полотняных штанах, и на ходу жую мандарины. Я уже неделю не могу получить деньги в местном офисе «Маниграма» и потому расплачиваюсь с нищими цитрусовыми. Вот тебе, бабушка, долька. Вот тебе, мальчик, половинка. Держи и ты, дядя! Помолитесь там за меня, кому надо.

Каждую ночь, выходя на балкон и всматриваясь в густую темноту ночного МакЛеод Ганджа, я клянусь самой страшной клятвой сменить жилье. Снизу, с улочки, ведущей к главной площади и дальше к храму Далай Ламы, и сверху, со склонов гор, справа и слева, из таких же, как мой, ступенями поднимающихся к вершине холма домов, несется яростный собачий лай.

Я ненавижу собак МакЛеод Ганджа и не понимаю, почему местные жители терпят этих тварей. Ну, буддисты, ясное дело, но ведь не мазохисты же! Утром я всматриваюсь в прохожих, пытаясь понять, как им спалось минувшей ночью. Но лица тибетцев невозмутимы.

Я бы давно уже перебрался в другое, более спокойное место, если бы не вид с балкона и не прогулки по лестницам, которые, переносясь от дома к дому, заменяют улочки и придают поселку неповторимую красоту.

К середине дня, бродя по этим лестницам с фотоаппаратом в руках, протискиваясь в щели между домами, норовя сломать шею при очередном спуске по бетонным желобам для стока дождевых вод, я забываю о ночных страданиях и уже не хочу никуда переезжать.

Из собачьего лая, пусть и оглушительного, истории не скроишь. Я и не стал бы рассказывать о своих мучениях, если бы не одно происшествие. На днях, гуляя по лестницам МакЛеод Ганджа, я оказался в незнакомом районе, и сколько ни пытался выбраться, проходы либо заканчивались тупиками, либо приводили туда, где я уже бывал.

Наконец, я заплутал окончательно. Дома прижимались так плотно друг к другу, что видневшийся вверху крошечный клочок неба почти не давал света. Я не мог понять, как сюда попал: с четырех сторон теснились дома тибетской бедноты, где вместо дверей висели старые поблекшие от времени куски ткани.

Внезапно в метре от меня раздался лай. Это было так неожиданно, что я невольно отшатнулся. За невысокой оградой, отделявшей крошечную террасу, сгрудившись, лежали шесть или семь собак. Через мгновение все они, повернув морды в мою сторону, заходились в истошном лае.

Прошло еще несколько минут и на террасе показалась старуха. Заметив меня, она шикнула на свору, и та тотчас умолкла. Я только и нашел спросить, зачем ей столько собак, но вместо ответа она махнула рукой, приглашая следовать за ней. Мы поднялись по металлической лестнице на площадку с баком для воды, а оттуда по назаметному снизу коридору к еще одному загону, где еще по меньшей мере десять огромных псов стояли на задних лапах, упершись передними в деревянный забор, и заходились в собачьей истерике.