Матвей Гейзер - Маршак

Лишь однажды Маршак использовал имя Шекспира, его образ в целях конъюнктурно-политических.

Давно известно, как влияют дары власть предержащих на честолюбие людей искусства. Немногим удается этому не поддаться. Пример тому — большое стихотворение Маршака «Гость», опубликованное в журнале «Крокодил» в 1938 году. Самуил Яковлевич решил сделать из любимого поэта героя, борца не только против Гитлера, но и против своих соотечественников, вступивших в сговор с Гитлером. Вот фрагменты этого стихотворения:

Разумеется, стихи эти порождены обыкновенным социальным заказом. Еще раз напомним: какое время за окном — такие и люди. Примерно в тот же период, когда было написано стихотворение «Гость», Маршак сочиняет политическую эпиграмму:

Еще раз вернусь к личным воспоминаниям о встрече с Маршаком весной 1963 года. Зная, что я работал в ту пору учителем в Белгороде-Днестровском, Самуил Яковлевич поинтересовался, что читают дети в «пушкинском» Аккермане. Спросил, читаю ли я Шекспира. И вместо конкретного ответа на вопрос (куда девалась моя растерянность?!) я «залпом» продекламировал два сонета (1-й и 66-й), но 66-й прочел в переводе Пастернака.

— Борис Леонидович прекрасный переводчик. Но сонеты Шекспира — это поэма о его жизни и эпохе, — сказал Самуил Яковлевич. Поэт писал их почти в течение десяти лет и прежде, чем решился отдать их читателям, «выдержал» еще целое десятилетие. Но опубликовал все вместе, а не избирательно. Леонид Борисович перевел всего лишь несколько сонетов Шекспира. Едва ли по ним можно судить о великой поэме Шекспира, которая называется «Сонеты». И, задумавшись, продолжил: — Это в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В поэзии от перемены мест «слагаемых» результат может получиться совсем иной или даже никакой.

Мне показалось, что настроение Самуила Яковлевича изменилось. В его голосе уловил какую-то ревнивую интонацию и понял, что допустил бестактность, прочитав 66-й сонет не в его переводе. Много лет спустя я вспомнил этот случай, прочитав в воспоминаниях И. Л. Андроникова о том, как Маршак декламировал ему свои стихи:

«— Какие строчки больше тебе нравятся, первые или последние?

Если вы называли первые, он, вспыхнув, говорил:

— Почему первые?

Никогда нельзя было сказать, какие лучше или хуже, потому что он обижался за те строчки, которые вы обошли. Да, это было удивительно. Он обижался на эти замечания как-то мгновенно, но вообще жаждал поощрения и критики».

Продолжу рассказ о моей беседе с Самуилом Яковлевичем.

— В переводе Бориса Леонидовича вас, наверное, очаровала первая строка: «Измучась всем, я умереть хочу», — сказал он. — Не менее красиво звучит она в переводе замечательного русского поэта Бенедиктова: «Я жизнью утомлен, и смерть — моя мечта».

Самуил Яковлевич не раз говорил: «Переводя, смотрите не только в текст подлинника, но и в окно…» Но дело в том, что вид за окном меняется не только в зависимости от времени года и погоды — каждый смотрящий воспринимает его по-своему. И в этой связи особенно интересно сопоставление двух переводов 66-го сонета Шекспира — Пастернака и Маршака. (Еще раз хочу напомнить читателю, что английского я не знаю, и подстрочные переводы отдельных стихов выполнял с помощью словаря и консультантов.) Так, одна из ключевых строк сонета — «И у искусства завязан язык властью» — в переводах этих двух выдающихся поэтов-современников звучит совершенно по-разному: «И вспоминать, что мысли заткнут рот» (Пастернак); «И вдохновения зажатый рот» (Маршак). Оба переводчика выразили при этом одну и ту же мысль: вдохновение, мысль (а значит и свобода) — в плену, узурпированы. Но имя узурпатора (в сущности — палача) не назвал ни один из них; «время за окном» (перевод Пастернака относится к 1938 году, Маршака — к 1947-му) не позволило ни тому ни другому не только произнести шекспировское «завязан язык властью», но даже сказать, как это сделал в середине XIX века Бенедиктов: «Искусство сметено со сцены помелом…» У Самуила Яковлевича создалось впечатление, что в переводе 66-го сонета Пастернака меня пленила первая строка. Но это не так. Строка «Измучась всем, я умереть хочу» после внимательного ознакомления с подстрочным переводом — «Устав от всего этого, я плачу (молю, кричу) о спокойной смерти» — кажется мне прекрасной, но не совсем точной… Поэтому в переводе Пастернака не она «очаровала» меня, а последние строки (хотя и здесь у него не нашел отражения очень, по-моему, важный момент — «спасаясь, умер бы»):