Матвей Гейзер - Маршак

И снова вернусь к моей встрече с Маршаком.

Самуил Яковлевич прочел первую строфу 66-го сонета на английском языке.

— Вы знаете английский?

— Нет.

— Жаль, но разговор о переводе 66-го сонета теряет смысл.

Много лет спустя, в послесловии к книге сонетов Шекспира в переводах С. Я. Маршака я прочел: «Знание языка поэтом заключается, прежде всего, в отчетливом представлении о тех ассоциациях, которые вызываются словом. Мы говорим не о случайных ассоциациях, но об ассоциациях, так сказать, обязательных, всегда сопровождающих слово, как его спутники. Вот, например, буквальный перевод первого стиха сонета 33: „Я видел много славных утр“. Но этот буквальный перевод является неточным, поскольку на английском языке эпитет „славный“ (glorious) в отношении к погоде обязательно ассоциируется с голубым небом, а главное, с солнечным светом. Мы вправе сказать, что эти ассоциации составляют поэтическое содержание данного слова. Перевод Маршака: „Я наблюдал, как солнечный восход“ — обладает в данном случае большей поэтической точностью, чем „буквальная“ копия оригинала». Один из лучших наших исследователей творчества Шекспира — А. Аникст — в своих примечаниях к изданию «Сонетов» Шекспира в переводах Маршака отметил, что в России до Маршака сонеты переводились не однажды. В частности, их переводили М. И. Чайковский, В. Брюсов, С. Ильин, Н. Холодковский, Т. Щепкина-Куперник. Но «судьбу шекспировской лирики для русских читателей определил лишь перевод „Сонетов“, выполненный в 1940-е годы С. Я. Маршаком. Он открыл для нас поэзию шекспировских „Сонетов“. Его перевод не является педантически точным, но поэт сумел прежде всего добиться цельности впечатления, производимого каждым стихотворением. Он постиг секрет внутреннего единства, пружину мысли, обуславливающую внутреннюю динамику сонета».

В этой связи приходит на память один из последних инцидентов поединка за Шекспира между Маршаком и Пастернаком. В 1954 году режиссер Козинцев поставил в Ленинградском государственном театре имени А. С. Пушкина «Гамлета» в переводе Пастернака.«…Чем же хочется закончить трагедию? — писал Козинцев Пастернаку. — Мне очень хотелось бы закончить ее мыслью, которая так часто повторяется в сонетах: сила благородного человеческого устремления, сила стихов, не желающих мириться с подлостью и унижением века, — переживет гербы вельмож и троны царей.

Вот эту гордость поэзии, вечную тему „нерукотворного памятника“ мне очень хотелось бы довести до зрителя.

Возможность такого решения пришла мне в голову, когда я чисто случайно стал вспоминать, где еще у Шекспира я встречал образ смерти „тупого конвойного“. И тут я вспомнил 74-й сонет.

Получается примерно так. На словах Гамлета:

заканчивается трагедия.

Вот и хочу обратиться к Вам с просьбой, если бы только нашлось у Вас желание и время, — перевести для нас 74-й сонет (и если возможно, строем, наиболее приближенным к строю монологов Гамлета).

Если же Вы не сочтете возможным сделать это, то в этом случае (хотя это, конечно, и будет очень печально для нас) буду просить Вас разрешить использовать в спектакле перевод этого сонета С. Маршака, разумеется, оговорив это в программе. Но очень хотелось бы иметь Ваш перевод».

Ответ Бориса Пастернака последовал незамедлительно:

«Дорогой Григорий Михайлович!

…Конечно, придется перевести его мне, и конечно, придется читать его в моем переводе, даже в том случае, если он вне всякого спора будет неудачней перевода Маршака, потому что такого кооперирования разносменных текстов я никак не мыслю. Только при безоговорочности этого условия решалось без мысли о соперничестве (для него потребовались бы большая сосредоточенность и время) записать Вам вчерне, как я или как бы я, застигнутый за совсем другими работами, это сделал. (Глыбы камня, могильного креста и последних двух строчек перевода С. Я.: черепки разбитого ковша и вина души в подлиннике нет и в помине.) Перевод мой — набросок. Он должен вылежаться, даже если он удачен, а в ближайшие дни я заниматься им не буду».

Однако неожиданно для Бориса Леонидовича Григорий Козинцев закончил спектакль 74-м сонетом, но в переводе Маршака. Пастернак на Козинцева обиделся и отказался присутствовать на премьере спектакля. А 16 апреля 1954 года в письме к двоюродной сестре О. М. Фрейденберг написал: «Меня огорчает, что присобачили они ко мне Маршака. Зачем это?»

Между тем, за семь с лишним лет до этого письма Пастернак писал о Маршаке совсем по-другому:

«Вот еще другая параллель. Я раньше не знал „Английских баллад и песен“ Маршака и заглянул в них, потому что там есть рифмованные реплики Лировского шута, — для осведомления. Я был потрясен блеском, совершенством и поэтичностью почти всех стихов этого собрания. И мне стало стыдно, что я столько лет прожил в полном неведении об этой удаче, закрываясь от нее для собственного спокойствия и ничего не сказав Самуилу Яковлевичу, не воздав ему должного…

Мне и в голову не пришло соперничать с С. Я. в свободе и изяществе. Во-первых, я не надеялся выйти победителем из этого состязания; во-вторых, куда бы увели меня эти усилия от подлинника, который, по-моему, гораздо неряшливее и беднее».

И еще одна реплика Анны Андреевны Ахматовой на тему «Пастернак — Маршак», высказанная в беседах с Лидией Корнеевной Чуковской: «Я так счастлива за Бориса Леонидовича: все хвалят, всем нравится, и Борис Леонидович доволен. Перевод действительно превосходен: могучая волна стиха. И, как это ни странно, ничего пастернаковского. Маршак сказал мне, что, по его мнению, „Гамлет“ в пастернаковском переводе слишком школьник, упрощен, но я не согласна с этим. Жаль мне только, что пастернаковский перевод принято хвалить в ущерб переводу Лозинского. А он очень хорош, хотя и совсем другой. Перевод Лозинского лучше читать как книгу, а перевод Пастернака лучше слушать со сцены. В сущности, незачем пренебрегать одним для другого, а надо просто радоваться такому празднику русской культуры.