Юрий Ростовцев - Виктор Астафьев

Но в то же время надо ответить на этот постоянный, тревожащий душу автора вопрос: как писать об уходящей деревне?

Здесь много проблем.

Одна из основополагающих причин кроется вот в чем. Деревня — живой организм, со своей историей, преданиями. В ней — свои умники и дурачки, герои и чудаки. В ней много еще предрассудков. Именно эта совокупность и давала то единство, тот естественный, жизнеспособный организм, которым всегда была русская деревня.

После войны этот организм распался.

На протяжении многих лет на деревню существовал один взгляд — как на производственную единицу, где добывают мясо, молоко, хлеб. Все, что было, деятельного и живого, стремилось всеми правдами и неправдами вырваться из деревни. И до сих пор деревенская арифметика нас подводит. Если из двадцати выпускников сельской школы уехали десять человек, это вовсе не означает, что осталась половина. Потому что ушли лучшие: самые умные, деловые, активные. Остались — „дурачки“, не способные к деятельной жизни.

Только теперь мы заговорили о Нечерноземье. А что такое Нечерноземье?! Это русская деревня со всеми ее горестями и проблемами, это — наша Родина.

Задача писателя — не фотографичность. Не снимок с натуры, а глубинное, всестороннее исследование жизни сегодняшней деревни.

Культура на селе слабая, сельский житель начинает дичать. Это я замечаю по своим односельчанам. Когда это было, чтобы русский человек не радовался гостю?! Теперь — частое явление. Российская баба, очевидная, компанейская, запирается одна в пустом доме и не хочет пускать к себе квартирантов ни на постой, ни даже на ночлег. Ей, видишь ли, хлопотать неохота.

Вот у меня соседка — старенькая, изработанная старушонка Анна. Она еще ничего: ее любопытство спасает. Только кто ко мне на двор, смотрю, шестерит ко мне, клюкву несет.

Пустеет дом. Дееспособных людей в деревне остались единицы. Лучшее, молодое — продолжает уходить.

Да, у автора наблюдательный глаз, он хорошо слышит речь. Но рассказ очень смутный по мысли. В книге так не может быть.

Мало — увидеть. Читатель вправе спросить: а зачем ему показывают все это? Зачем свели его с этими людьми? Одно дело — вы познакомились случайно, допустим, в дороге, в поезде. Верно, попутчиков человек не выбирает, тут командует его величество случай…

…Но ведь книгу читатель специально берет… Об этом надо думать.

…Развитие таланта — чтением и, главным образом, — думанием».

Дальше Астафьев в нескольких словах говорит о прозе следующего автора:

— Ругать можно, но советовать уже трудно…

Конечно, во время наших первых встреч с Астафьевым разговор не раз заходил о Николае Рубцове. Чувствуя мою заинтересованность, Виктор Петрович прислал мне как-то вместе с одной из своих книг машинописную копию небольшой своей заметки о нем.

«Вскоре после Нового, 1971 года, в канун крещенских морозов в Вологде оборвалась жизнь печального и чистого, как утренняя росинка, поэта Николая Рубцова. Его убила женщина, к которой он был болезненно и странно привязан, и когда она совершала злодейство, он, парень не робкого десятка, бывший детдомовец и моряк, не оказывая никакого сопротивления, все повторял: „А я люблю тебя!..“

Это пишется для того, чтобы отмести всякие слухи и наветы от чистого и теперь уже покойного поэта, убрать всю шелуху и мусор с памяти его.

В день сороковин мы, друзья и земляки поэта, старавшиеся оградить его от беды, но, наверное, все-таки далеко не все сделавшие для этого, собрались на кладбище. Под дощатой пирамидкой глубоко и тихо спал поэт, который так пронзительно умел любить свою землю и высоко петь о ней, а вот своей жизнью совсем не дорожил, сжигал ее на скоротечном, чадно дымящем костре, и дивоваться только приходится, как этот чад не коптил на его глубокие мысли, на тонко чувствующую душу и умную светлую голову.

Кладбище, где он лежит, новое — здесь еще недавно был пустырь, нет здесь зелени и деревья еще не выросли, на крестах сидят нахохленные вороны.

Возле стандартных пирамидок позванивают железными листьями стандартные венки, а кругом переливаются, горят голубые снега и светит чуть уже подобревшее, на весну повернувшее солнце. И не верится. Не хочется верить, что нет его с нами и никогда уже не будет, и мы не услышим его прекрасную, до половины только спетую песню. И хочется спросить словами рядом стоящего Васи Белова, верного Колиного друга, сына этой снежно-мерцающей земли (он так горько и покинуто плакал над ранней могилой поэта): „Коля, ты где есть-то?..“

Разговоры о том, что поэты уходят, а стихи их остаются — мало утешают. Настоящего поэта никто не сможет заменить на земле. Песню, которую не допел Николай Рубцов, никто уже не споет. Он унес свои песни с собой. Холодный и безмолвный лежит он с остановившимися песнями в земле, в непостижимой от нас дали.

Сердца наши болят и сочатся слезами.

Поэт не нажил и не оставил после себя никакого имущества. В столе его были стихи…»

[Виктор Астафьев].

Много лет спустя у меня возникла возможность в разговоре с Виктором Астафьевым вернуться к теме Николая Рубцова.

— Все-таки, Виктор Петрович, вы давно обещали разговор о поэзии Рубцова. Да и просто почитать его стихи…

— Ну и задачи ты ставишь. Не соскучишься…

— Уже двадцать лет нет с нами Рубцова. Кстати, и Сергею (один из участников нашей беседы, по профессии актер и режиссер. — Ю. Р.), задумавшему литкомпозицию по его стихам, могут оказаться полезными ваши суждения.

— Мне как-то позвонили, и просят написать о Николае хоть пару страниц…

— Вы уже писали на эту тему…

— Нет, не писал.

— Вы же как-то присылали мне небольшой текст.

— А… забыл уже об этом. Ты, Сережа, знаешь, книжка была в Вологде. В ней и Мария Семеновна участвовала. Целый том воспоминаний. Книжке уж лет семь, наверное…

— Я готовлю моноспектакль от лица Николая Рубцова, — поясняет свои планы Сергей. — Он, как понимаю, закрытый человек был…

— Это смотря к кому, как и когда… — возражает Астафьев. Потом начинает вспоминать: — Он часто говорил мне о своем замысле написать поэму о своей маме. Это мечта каждого человека, рано потерявшего мать, написать об этой утрате нечто проникновенное. Но для большинства подобное намерение кончается одним только желанием. И Николай тоже вот не успел написал. Он мне говорил: «Знаешь, как хочу это сделать? Изобразить последнюю встречу. Она стоит на крыльце, прощаемся. Крыльцо завалено слоем пушистого снега. А потом ее следы теряются вдали… Вот весь материал, которым хочу воспользоваться».

Я говорю: «Коля, тебе этого впечатления вполне достаточно. Пожалуйста, напиши, как вот сейчас рассказывал…» Время приходит, он снова с тоской говорит о своем поэтическом замысле. Мучило его это воспоминание крепко.