Юрий Ростовцев - Виктор Астафьев

Привет твоим домашним.

Жму руку — твой Виктор

4 августа 1967 г.

Большой привет Алеше Карпюку!»

Следующее письмо от Астафьева получено Быковым 24 октября 1967 г.:

«Дорогой Василь!

Наконец-то собрался послать тебе обещанную книгу, в руки так и не сумел отдать, а потом книги кончились, и сейчас вот только запасливый редактор вручил мне, растяпистому автору, две пачки моих книг.

Словом, лучше поздно, чем никогда!

Жил я почти все лето в деревне, работал и читал.

Прочел твою „Атаку“ и что-то меня в ней глубоко не устроило. Написана она просто, доступно, уверенной рукой. Быт войны в ней суров и точен. Ротный сделан отлично, но вот в главном…

О чем повесть? О том, что еще одна атака и еще одна рота погибла… Но, во-первых, таких повестей уже тьма и, во-вторых, спустя так много лет после войны, просто бытопись войны уже не устраивает такого привередливого читателя, как я.

Столкновение между ротным и Гриневичем не получилось. Оно где-то за „кадром“. Сам „кадр“ или цензура слопала, или его „отредактировали“ в „Новом мире“, что там умеют делать довольно ловко и профессионально.

И остается… Столкновение из-за обмена Чумака? Но ты сам знаешь, что на передовой и не такие дела делались, все было шито-крыто. А если б Гриневич заявил о своем несогласии, сославшись на пункт такой-то приказа такого-то, то его возненавидели бы и, глядишь, тихо пришили бы. А ты его пытаешься осимпатизировать, реалибитировать в глазах солдат смертью. Что-то не то и не так.

А коли не получилось этого узелка, не получилась доказательной и последняя атака, и гибель роты.

Я понимаю намек, обстоятельства сложились так, что ротному деваться некуда — иди и умирай; или героем будь; с героя спрос не столь строгий. Но отправная точка-то какова: „доложил, что высота взята, а сам…“ Но Василь! На фронте столько обманывали друг дружку, такой там был бардак и столько лжи, что этот „грех“ утонул бы в наступательной неразберихе; и ротный, тертый калач, вывернулся бы все равно…

А тут он ведет остатки роты на гибель и уже по тому делается не симпатичен и совсем не герой. Герой в нашем понятии тот был из командиров, кто берег солдат, не гнал их попусту из окопов и делал все возможное, чтобы отсидеться в земле.

Какая-то литературная заданность есть в поведении ротного и Гриневича, какое-то психологическое диктаторство со стороны автора, насилие над происходящими событиями. Логика правды в главном сбита, нарушена и все время ощущение такое, что чего-то не договорено, не доделано, не домыслено.

Думаю, что изрезали повесть твою. Пятый номер выходил с марта до августа, и что-то ж с ним делали! Рассказы в номере очень слабые и весь номер, кроме стихов Васи Казанцева, очень слабый. Совсем добивают, видно, „Новый мир“.

Ты, Василь, не обижайся, что я тебе написал о повести. Я знаю, как ты ее долго и трудно писал, как тебе было тяжело после литературной баталии снова войти в рабочее русло, но я тебе все это написал, как солдат солдату, а нам нечего прятать глаза друг от друга и бояться правды. Тем более что я совершенно не настаиваю на своей правоте, как и всякий читатель, я могу глубоко ошибаться и заблуждаться.

Читал ли ты рассказы Н. Грибачева в „Знамени“? Вот удивительный писатель! То выдаст фельетончик на уровне многотиражки, то вот написал отличные рассказы. Но в этом же номере напечатан большой цикл стихов вашего лауреата Бровки.

Какое непроходимое говно! Какая банальщина и поэтическая беспомощность! Любого молодого автора со стихами такого уровня в газетку не пустили бы, а Бровку печатают! Номер им открывают!

Сам я с 4-го по 8-е буду в Киеве. Пригласили на встречу ветеранов нашей дивизии. Знаю, что меня ждет, что расстроюсь надолго, выбит буду из седла, а не ехать не могу. Война, прошлое — зовут! Затем заеду в Москву и после — домой.

Почти все лето бился над сценарием по повести „Звездопад“ для Свердловской студии. Сделал, но едва ли снимать будут, уж очень обнаженная и неприглядная получилась у меня война…

Жму руку — Виктор».

Отправлено из Вологды 26 марта 1978 г.:

«Дорогой Василь!

Ну, поздравляю! Доходили до меня разные слухи о переменах в твоей жизни, но слухов насчет нашего брата много всяких ходит, так я особого значения им не придавал.

Я тебя понимаю, что ты тоскуешь в большом городе Минске и, наверное, в Гродно или под Гродно тебе надо сохранить уголок, куда бы ты мог бежать из столиц-то.

Душа уже чаще и чаще просит покоя и уединения — катимся в старость, как ни сопротивляйся, ни удивляйся, а все дни идут в одну сторону — на закат.

Повесть твою посмотрю — непременно. Я ж люблю читать, да что ты пишешь о войне, хотя вообще-то о войне, в исполнении наших писателей, читаю мало. Врут, падлы! Выдумали какую-то комиссарскую войну и утвердили какую-то угодную кому-то „правду“, которая страшнее всякой кривды.

Я закончил „Поклон“, подготовил 1-й том собрания своих сочинений (в 4-х томах издает „Молодая гвардия“), и в 1970 году выйдет 1-й том. Но главное, использовал передых, чтобы съездить ко фронтовым друзьям — четверо нас собралось из одного взвода; двое из 4-х живут и работают в Темиртау, так собирались там. Словно чистого кислорода наглотался, пообщавшись с фронтовыми друзьями. Какие люди-то, батюшки! Все они, рядовые бойцы, — жизнь какую порядочную прожили — ни одного пятнышка ни на душе, ни на теле…

Очень мне поможет эта поездка, когда я начну писать вплотную о войне, очень.

Сейчас я делаю „мелочи“, перечел все скопившиеся рукописи — 20 штук, всем ответил ответы, написал несколько статей, предисловий и десятка два „затесей“, сейчас помаленьку их ковыряю, дорабатываю. Думаю съездить на юг, полечить свою пневмонию, но с путевками очень трудно. Если не попаду на юг, рвану в Сибирь, в родные горы, там у нас сухо, а здесь просто задыхаюсь от сырости и рыхлею на ходу. Ну, еще раз с новосельем!

Обнимаю. Твой Виктор».

8 января 1986 г., Красноярск:

«Дорогой Василь!

Все дошло! И письма, и книга, и беседы за столом, видимо, и, в самом деле, хорошей семьи.

Но слово „утрировал“ ты поставил опрометчиво. И вот почему. Одному прославленному маршалу, обвешанному золотом и алмазами, „летописцы“ (хорошо оплачиваемые, со звездами большими на погонах) принесли на сверку о нем написанный материал, и, по слогам его прочитав, он сказал: „Материал ничего, но вот иностранное слово ‘регалии’ мне не по сердцу“. А в Главпуре до сих пор чины тамошние слово „пацифист“ (они его произносят „пацыхвыст“) считают матерщинным.

Так вот, в связи с публикацией в „Правде“ на меня обрушился шквал благодарных писем, кроме генеральских. Эти лампасами от гнева трясут, бегают жаловаться, бранят меня письменно и устно на манер коновозников и барачных шлюх, не подбирая выражений, и все оттого, что какой-то солдатишка написал „неправильно“ и его напечатали; а они пишут „правильно“, хвалят себя на войне, герои сплошь, а их не печатают.