Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Сегодня написал добавление к письму о Гроте. Прочли вместе, и я взял переписать его. Лев Николаевич два раза вновь исправлял его. Вечером же отдалего Хирьякову, вновь приехавшему из Телятинок, чтобы тот, по приезде в Петербург, отдал добавление К. Я. Гроту.

Разговор с Хирьяковым коснулся составленных последним очерков о первоисточниках христианского учения [277] «Православие на Руси. Краткий исторический очерк с приложением мыслей Толстого» (М., 1919), направленный против ортодоксального христианства. Вышел в свет с примечанием: «Рукопись была прочитана и одобрена Л. Н. Толстым, который сделал в ней местами небольшие исправления отдельных слов…». .

В очерках этих сообщался и тот факт, что евангелий было не только четыре.

Лев Николаевич говорил:

— Жалко, что я забыл ваши очерки. Я ведь читал их? Это очень важно, именно в таком популярном изложении. Теперь ведь и образованные люди думают, что было четыре апостола, которые написали четыре евангелия, и почти никто не знает, что евангелий этих было много и что из них были выбраны содержащие наименьшее число нелепостей, по мнению тех, кто выбирал… Я теперь особенно живо чувствую весь огромный вред церкви!

Разговор перешел на вопросы воспитания и образования. Лев Николаевич указывал на особенно важное значение в этом деле описаний путешествий. Кто‑то сказал о необходимости введения в круг предметов для образования — литературы. Лев Николаевич сказал по этому поводу:

— Беллетристика должна быть или прекрасна, или иначе она отвратительна.

Говорили о португальской революции. Я сказал, что новое временное португальское правительство издало указ об отделении церкви от государства. Лев Николаевич вспомнил прочитанную им в газетах заметку, что в Португалии запрещено священникам показываться в духовном одеянии.

— Это в связи с отделением церкви, конечно, — заметил он и добавил, — это хорошо, не будут отделяться…

Душан сказал, что либералы в Испании борются со священниками потому, что вера их нетверда и священники еще нужны им (он как‑то непонятно выразился).

— Нет, — возразил Лев Николаевич, — я думаю, они стремятся освободить народ от влияния духовенства, и в этом их большая заслуга.

Говорил:

— Я получил письмо, хорошее, со стихами [278] Письмо крестьянина В. Киселева с просьбой дать отзыв о его стихах. Под диктовку Толстого Булгаков записал конспект ответа: «Лев Николаевич не советует вам заниматься сочинительством. Это занятие самое пустое, а между тем с каждой почтой получает письма от сочинителей с своими рассказами и стихами, всегда очень плохими» (т. 82, с. 267). . Сначала писал прозой, а потом на него нашло вдохновение, и он стал продолжать стихами. В русском языке очень благодарна рифма: по созвучию. Вот и у него так же. Я давеча ехал через мост и вспомнил поговорку: «Какой черт тебя нес на дырявый мост». «Нес» рифмуется с «мост»… Я не отношусь к этому отрицательно, я признаю это.

Перед уходом Льва Николаевича в спальню Софья Андреевна стала говорить, что художник — писатель должен иметь досуг для работы и, следовательно, деньги, — должен быть богатым.

— Иначе что же? Он целый день проработает, придет домой, не ночью же ему писать?

— Напротив, — возразил Лев Николаевич, приостановившись в дверях, — вот если он целый день проработает да придет домой и всю ночь пропишет, так увлечется, — вот тогда он настоящий художник!..

Как обычно вечером, я зашел к Льву Николаевичу «с делами».

— Сегодня вы, должно быть, в духе были, — сказал он, — все прекрасно написали. Очень хорошо. Особенно владимирскому. Я так рад, что вы ему так хорошо написали! Я даже приписку сделал.

Приписка Льва Николаевича:

«Сейчас перечел письмо это к вам Булгакова и от всей души подтверждаю то, что в нем сказано. Братский привет вам и всему кружку ваших друзей. Лев Толстой» [279] Приписка к посланию В. А. Воронову, (сообщавшего, что крестьяне и рабочие, с которыми он общается, не сочувствуют проповеди «непротивления злу» («Список писем…», т. 82, № 222) .

Утром — посетитель. Лев Николаевич сам рассказывал о нем:

— Ах, этот офицер, офицер! Это прямо нужно записать. Уже полковник, он-в штабе, элегантный… Ужасно путаный! Сначала — волнение, целый час волнение: не могу говорить… Потом начинает говорить, что нужна свободная деятельность, свободная деятельность… В чем же свободная деятельность? В том, что нужно помогать людям, люди живут во мраке. Вы, говорит, признаете физиологию?.. Да, да, физиологию!.. Я ему тогда говорю: как же вы можете говорить, что надо людям помогать, когда вот вы носите орудие убийства? Вам надо прежде всего на самого себя оглянуться. Говорю: вы лучше сделали бы, если бы обратились не ко мне, а к моим сочинениям; я много бумаги намарал, и вы найдете там все, что я могу сказать. Так я с ним круто обошелся!.. Я сначала, по глупости своей, думал, что его стесняет военная служба, что‑нибудь в этом роде.

Немного позже офицера приехала из Телятинок Александра Львовна, которая оставалась часов до двенадцати и уехала перед завтраком.

Резко поговорила с Софьей Андреевной, которая, здороваясь, не хотела с ней поцеловаться.

— К чему это? Только формальность! — волнуясь, сказала она в ответ на приветствие Александры Львовны.

— Конечно, — согласилась и та, — и я очень рада, что ее не будет.

В разговоре наедине с Александрой Львовной Лев Николаевич сказал ей, что самый поступок ее, то именно, что она не выдержала и уехала, он считает нехорошим, но что последствия этого поступка ему, по его слабости, приятны.

— Чем хуже, тем лучше, — сказал он еще Александре Львовне.

Александра Львовна рассказала отцу, что Чертков упрекает ее за отъезд, указывая главным образом на то, что Льву Николаевичу грустно будет без нее.

— Нет, нет, нет! — возразил Лев Николаевич.

Последствия, каких Александра Львовна и отчасти Лев Николаевич ждут от переезда Александры Львовны в Телятинки, заключаются, по — видимому, в том отрезвляющем действии, какое поступок этот должен произвести и уже производит на Софью Андреевну.

В час дня Лев Николаевич вышел из своего кабинета к завтраку. Мы сидели за столом вдвоем с Душаном. Лев Николаевич лукаво поглядел мне в глаза и добродушно засмеялся:

— Что, тяжела драгунская служба?

— Нет, ничего, Лев Николаевич! Хорошо! Чем больше работы, чем приятнее…

Тут вошла Софья Андреевна. Когда она снова вышла, Лев Николаевич сказал:

— А я, когда говорил о «драгунской службе», то разумел другое…

— Да, я потом понял, Лев Николаевич! — сказал я. — Конечно, тяжела, да вам—το ведь еще тяжелее?

— Мне очень тяжело, ужасно тяжело!..