Алан Кубатиев - Джойс

Арчер драму прочел — со вздохами, но внимательно. Джойс получил ответ.

«Дорогой м-р Джойс!

Наконец я отыскал время прочесть вашу пьесу. Она заинтересовала меня и даже оказалась изрядной загадкой — пожалуй, я не совсем представляю, что сказать о ней. Вы явно талантливы — возможно, больше чем талантливы, — но я думаю, что пьеса вряд ли будет иметь успех. Для сцены — во всяком случае, для коммерческой сцены — она чудовищно невозможна. Если же считать ее просто драматической поэмой, то мне трудно представить себе, какой величины холст понадобится для такой картины. Последний акт сужает ее до своего рода любовной трагедии, почти пьесы-диалога, но чтобы прийти к этой точке, вы выстроили громадную фабулу из политики и чумного мора, в которой читатель, по крайней мере один читатель, совершенно теряет из виду то, что вы хотели сделать центральной идеей пьесы. Я пытался разобраться в усложненном символизме второго и третьего актов, чтобы понять гигантскую широту замысла, но если вы имели символическую цель, от меня она ускользнула. Символизм может быть всеобъемлющим — но я не слишком хорошо читаю иероглифы.

С другой стороны, у вас определенно дар легкого, естественного и при этом эффективного диалога и достаточное количество сценической живописности. Сцена между Полом и Анджелой до любопытного сильна и красноречива, если бы она еще вела к чему-то либо ее еще к чему-то вели. В целом вы кажетесь мне недостаточно готовым и в то же время способным проецировать характеры так, чтобы завладеть вниманием читателя и будоражить его воображение. Правда и то, что вы чрезмерно вынуждаете себя наполнять сцену таким множеством фигур, какое и Шекспир не смог бы наделить индивидуальностью. В конце первого акта я перестал отличать один персонаж от другого, но, догадываясь, что интерес пьесы в том, чтобы сосредоточиться на любовном споре между Полом и Анджелой, я не мог это утверждать достаточно определенно. Вы можете сказать, что я читал недостаточно внимательно. Возможно — однако это вы должны были удержать мое внимание. По правде говоря, лишь в третьем акте персонажи стали для меня различимыми. Скажу вам честно, что я почувствовал; без сомнения, другие могут оказаться восприимчивее, но всегда полезно узнать, какое воздействие ты оказал на дружественного читателя.

Я не знаю, хотели ли вы действительно писать для сцены. Если да, то не замедлю вам посоветовать для практики выбрать холст поменьше и написать драму с полудюжиной ясно выписанных и живо изображенных персонажей. Если вы сможете показать мне такую пьесу, я сумею по крайней мере составить верное суждение о вашем таланте. В настоящее время я заинтересован и весьма впечатлен, но в то же время, должен признать, изрядно сбит с толку.

Если вы не сочтете это письмо холодным душем, я буду очень рад прочесть еще что-нибудь в драматическом роде из того, что вы озаботитесь мне прислать.

Искренне ваш,

Уильям Арчер

P. S. Рукопись верну в понедельник».

Без сомнения, Арчер был прав — это была не пьеса. Но некоторые ее дефекты со временем могли стать достоинствами; просто в то время еще нельзя было предугадать, какие именно. Создать огромную, бурлящую пьесу, для того чтобы свести ее к напряженному и горькому диалогу мужчины и женщины, как заметил Ричард Эллман — это же почти готовая техника, породившая «Мертвых», «Улисса» и «Поминки по Финнегану». Безобразная мешанина жизни, постепенно кристаллизующаяся в отчетливую трагедию, — это техника «Дублинцев». Возможно, то, что Арчер подметил как «нечто большее, чем талант», выросло именно отсюда.

Джойс ответил Арчеру благодарностью за критику и чуть позже сжег пьесу, но писать продолжал. Создавая еще одну прозаическую драму, он писал одновременно другую, в стихах, под названием «Вещество снов», которая тоже не сохранилась, за исключением фрагмента песни: «В тихой ночи / Слушай зов любящего, /Внемли гитаре, / Леди, леди-красавица, / Сбрось поспешно плащ, / Пусть возлюбленный твой вкусит /Сладость твоих волос…» Он написал также несколько стихов, оплакивающих грех и воспевающих радость, под общим названием «Сияние и Тьма». То, что уцелело, отмечено скорее тьмой, чем сиянием.

Репутация Джойса как выдающегося поэта несколько преувеличена. Там, где он в стихах продолжает дело «Улисса» и «Поминок…», он интересен, но не более того: таких поэтов можно насчитать десятки — Кэрролл загадочнее и безумнее, Киплинг бронзовее и метафизичнее, Уайльд изысканнее и горестнее и т. д. Джойс — отличный версификатор, но ничего такого, что может поразить на всю жизнь, упасть в память и вонзиться, как ножницы в деревянный пол, — никогда. Ну, может быть, стихотворение на смерть отца, совпавшую с рождением сына. Ну, последнее стихотворение из «Chamber music». Всё. Скорее всего, дело в том, что, как писал Г. Кружков, «здесь, в лирических стихах, он совсем другой. Но это тот же самый Джойс». Пародия и самопародия, некоторые ключи опять-таки к его прозе.

В конце лета 1901 года Джеймс собрал свои лучшие стихи — названия у них самые банальные, содержание под стать. Арчер был редактором антологии молодых поэтов, и стихи эти Джойс посылал ему за год до «Блистательной карьеры». Он также порекомендовал Арчеру книжечку другого ирландца, Пола Грегана, чьи стихи полагал утонченными. Но антология была уже собрана, и Арчер предложил ему критическую заметку: «…темперамента в Ваших стихах больше всего».

Джойс и сам не был уверен в высоких достоинствах своих стихов. Главным источником неуверенности, как он признавался брату и себе, было явное превосходство соотечественника, Уильяма Батлера Йетса, чей сборник «Ветер в камышах» (1899) вызывал его острый и мучительный восторг. К своей прозе он относился несколько иначе, без лишней скромности, и намеревался превзойти Джорджа Мура, Томаса Харди и Ивана Тургенева, если не Толстого. Проза сулила ему даже большую выразительность, чем поэзия. Но и поэзию он не собирался оставлять совсем и потому около трех лет писал то, что отказывался по моде того времени называть «стихами в прозе». Термин, который он применил для описания этого жанра, был интригующе нов и звучен — «эпифания».

Строго говоря, изобрел его не Джойс. В богословской литературе он означает проявление или раскрытие воли Бога в сотворенном им мире. Католики 6 января празднуют Эпифанию — Богоявление, Крещение Господне, День трех королей, его называют по-разному, но, в сущности, это день преклонения трех волхвов перед младенцем Иисусом. Кстати, в некоторых странах в этот день освящается вода, ладан и мел, которым верующие пишут у входа в дом инициалы трех царей «К+Б+М» и тем весь год отгоняют злые силы и помыслы от дома и живущих в нем.