Алан Кубатиев - Джойс

Общим у них было и католическое образование с гуманитарным уклоном, у одного «Падри Скалопи», у другого иезуитская школа. Франчини не был вероотступником, но не возражал против неверия Джойса, и они часто обсуждали институт и ритуалы церкви. Терпим он был и к внебрачному сожительству коллеги, хотя Джойс ему об этом не говорил.

Поначалу Франчини забавлял итальянский язык Джойса, обильно использовавшего архаизмы. Когда он поправлял Джойса, тот азартно возражал, что учился «у Данте и Дино [43] Кампаньи Дино — средневековый историк, писатель и политик XIII–XIV века, автор знаменитой «Хроники». ». Франчини писал, что Джойс говорил на «мертвом языке, ставшем живым после присоединения к Вавилону живых языков Пулы, этой захолустной дыры». Скоро Джойс понял, что Франчини замечательно владеет одним из лучших диалектов итальянского, знаменитым тосканским, и как пурист, и как абориген — с местным говором, словечками и оборотами. Тогда он предложил уроки дублинского английского в обмен на тосканский итальянский. Франчини согласился, и скоро Джойс стал говорить почти безупречно.

Преподаватели в пульской школе Берлица держались вместе. Помощницей Франчини была фройляйн Амалия Глобочник, Джойсы ей нравились, она с удовольствием бывала в их крохотной квартире: «муж» при этом обычно сидел на кровати и писал. Джойс ходил в одном и том же костюме, Нора в единственном платье. Им случалось одалживать у нее парафин для лампы. Печки в комнате не было, и в декабре у них стало сыро, а потом холодно. Это не побеждало гостеприимства Норы, и когда случались деньги, она по просьбе мужа пекла английские пудинги и угощала коллег. Фройляйн Глобочник описывает Джойса как любезного, но непроницаемого человека. Ярче всего было насмешливое презрение, с которым он рассказывал о священниках или об Ирландии — «острове святых и мудрецов».

Второй преподаватель английского, Эйерс, поначалу держался поодаль, но потом в компанию втянули и его. Он был хорошим пианистом, и временами в их компании случались вечера музыки и пения. Но Эйерс часто ссорился с фройляйн Глобочник и наконец перебрался из Пулы в Испанию. Были еще два преподавателя французского, Сольда и Жозеф Гюйо, дружелюбный, хотя всегда подвыпивший Маркварт, преподаватель немецкого, чью методичную преподавательскую манеру Джойс высмеивал в забавных четверостишиях. Но по какому-то наитию он начал обмениваться уроками и с Марквартом.

Труднее оказалось Норе Барнакл. Не то чтобы она хотела домой — просто не понимала, зачем она в Пуле. Тексты Джойса ее обескураживали: сама мысль о том, что предложения можно составлять по-разному, была для нее новой и в каком-то смысле неприятной, ведь это означало, что всегда остается то, что тебе не будет понятно. Джойс прочитал ей главу из своего романа. После этого в письме Станислаусу появились слова: «Мое искусство ей безразлично». Когда он копировал эпифании из записной книжки в свою новую главу, она бережливо отметила: «Сколько бумаги!»

Джойс многое изменил в Норе, но материал оказался непрост. Временами она бывала настолько твердым человеком, что у Джойса это вызывало самые разные чувства — от уважения до ярости. Ведь он окружал ее целиком, а она не поддавалась этой круговой атаке. Даже его блистательный интеллект и остроумие стали хоть что-то значить для нее много позже. Вряд ли она даже догадывалась о них тогда, и в Дублине и в Пуле. А вот Джойс чрезвычайно интересовался ею — временами складывается ощущение, что просто изучал, как антрополог, как зоолог, как психолог. Досадуя на ее невежество, как муж и педагог, он заносил открытое в рабочую книжку. Однако ее простодушию и порыву он тайно радовался. Однажды вечером в биоскопе, глядя, как на экране злодей толкает в реку ничего не подозревающую любовницу, Нора завопила: «Полиция, держите его!»

Джойсу она искренне говорила, что у него лицо святого и замечательный характер. А он был уверен, что у него лицо ирландского хулигана, и про свой характер он знал совершенно другое. Любовь? Глупость? Зоркость? Когда они мирились после ссор, она говорила, что он ведет себя, как ребенок. Он был слегка потрясен, обнаружив, что она и сильнее, и увереннее его. Тем не менее ни один биограф не пытался опровергнуть то, что она стала и оставалась его единомышленницей — такой, о какой многие писатели могут только мечтать.

В канун Нового года Джойс, по-видимому, окончательно решает для себя, кто они друг другу: «О себе мне нечего добавить, кроме того, что, хотя я часто быстро теряю иллюзии, мне не удалось обнаружить никакой фальши в этой натуре, имевшей храбрость довериться мне. Этим вечером исполнилось три месяца, как мы отчалили от Норт-Уолл. Странно, что я до сих пор не оставил ее на улице, как мне советовало поступить множество мудрых мужчин. В заключение плюю на портрет Пия X».

Крепость их беззаконного союза словно подтверждала презрение Джойса к церкви.

Письма брата шокировали юного Станислауса: все чаще появлялись просьбы прочитать или попросить Косгрейва прочесть разные труды по акушерству и эмбриологии, аккуратно выписать требуемые сведения и прислать. Вопросы бывали очень специальные и с анатомическими подробностями — Нора была беременна, и Джойс унимал свою тревогу, собирая информацию. Условия были тяжелыми, даже опасными: в декабре Нора уже не могла переносить холод в комнате, денег на другую квартиру не хватало. Тогда Франчини радушно предложил место на втором этаже своего дома на виа Медолино, 7 (теперь 1). Там была печка и даже письменный стол. В середине января 1905 года они переехали и остались у Франчини до отъезда из Пулы.

Джойс испытывал и другую тревогу. Еще в ноябре он завяз в романе, долго пробовал варианты и вдруг начал чувствовать, что текст не так хорош, как ему казалось. Он вернулся к своему рассказу «Канун Рождества» и вдруг переписал его как «Канун Дня Всех Святых». Конечным стало название «Глина» [44] «Земля» — в наиболее распространенном русском переводе Е. Калашниковой. , потому что он был о телах, еще не вдохновленных духом, о нулевом уровне ирландского сознания. Дядя Уильям Мюррей понемногу отошел во второстепенные персонажи, а главной героиней Джойс сделал дальнюю родственницу, работавшую в большой дублинской прачечной. Тональность рассказа сменилась — с иронии на тщательно скрытое сочувствие, даже умиление. Крошечная прачка Мария, недалекая почти до слабоумия, детским голоском поющая на семейном празднике одну из любимых ирландцами арий, — жертва все той же ирландской жизни. И даже в шуточном гадании ей выпадает земля — одновременно предсказание смерти. Уже на втором этаже дома Франчини Джойс дописал рассказ и отослал его брату, попросив его отнести рукопись в «Айриш хоумстед». Получив отказ, он разозлился на Джорджа Рассела, которого счел главным виновником неудачи.