Владимир Голяховский - Американский доктор из России, или История успеха

Но вот вопрос: почему Леонид согласился на убийство? Естественное объяснение в таком случае и в подобном положении — страх. С их второго разговора на эту тему Леонид стал тайно включать диктофон. Значит, он думал, что пленки могут ему пригодиться. Вряд ли у него была мысль предать Раю, от которой он зависел, но все-таки он зачем-то хранил эти пленки (они пригодились потом на суде — слишком поздно!).

Рая шантажировала племянника, угрожала ему раскрытием обмана иммигрантской комиссии. Но этого было недостаточно, чтобы пойти на «мокрое дело». Молодой человек был благодарен Давиду за помощь и не мог так просто согласиться убить его. Рая его запугивала: если вдруг она лишится денег и положения, то и Леонид всего лишится. Но и этого мало, чтобы идти на убийство. Что оставалось в арсенале Раи? Деньги? Да, конечно: она предложила племяннику миллион. Стать миллионером — сразу, в один день, в один час… мечта!

С этого момента их души были уже душами убийц. Дальше следовало только обсуждение технических деталей, записанное Леонидом на пленку: покупка орудий убийства (большой топор для него и маленький для нее). План был обдуман с трезвой педантичностью, ни разу не возникал вопрос:

— Постой! Ты понимаешь, КОГО мы собрались убивать?! За что?! Зачем?!

В полночь в темной квартире Давида (у Раи был от нее ключ) они ждали его возвращения с работы. Когда он вошел, Леонид ударил его топором по голове, Рая нанесла удар с другой стороны. Она вошла в такой раж, что даже поранила руку Леонида. Потом в ванной Леонид разрубил тело на 66.кусков. Работа была тяжелая, и он делал перекуры. Рая возмущалась, что он курит в ванной. Вместе они упаковали расчлененный труп в пластиковые мешки, Рая смыла кровь со стен. Что они чувствовали, разрубая голову Давида, его мозг, приведший их к богатой жизни в Америке? Помнила ли Рая, как восклицала в Конгрессе: «У Давида Дузмана такая светлая голова!»?..

Утром Леонид отвез упакованные мешки на берег реки, недалеко от дома и лаборатории и стал бросать в реку. Это было слишком неосторожно. Его заметил полицейский. Первые слова Леонида были:

— No English — «Нет английский».

Рая уже имела билет на самолет, но, поняв, что с Леонидом что-то случилось, целую неделю скрывалась в заброшенном домике у той же реки, как затравленный зверь. По ночам она выбиралась оттуда и воровала автомобильные номера с чужих машин, чтобы ставить их по пути в аэропорт на свою, запутывая следы. Она добралась до аэропорта.

Но там ее и арестовали, перед самым отлетом.

Судили их отдельно. Леонид во всем сразу признался Рая не призналась НИ В ЧЕМ. Обоим дали пожизненное заключение.

Достоевский в «Преступлении и наказании» не просто описал убийство. В образе Раскольникова он дал психологический портрет убийцы. И наказание, о котором говорит писатель, заключается не в суде и вынесении приговора, оно коренится в самом убийце — в его страхе и желании сначала оправдать себя, а потом избавиться от мыслей о совершенном преступлении, от мук совести (как у Бориса Годунова из трагедии Пушкина: «Мальчики кровавые в глазах»).

Достоевский писал, что Раскольников был преисполнен любви к людям и хотел делать им добро, отдавая награбленные при убийстве деньги. Его натура даже бунтовала против свершенного — он не мог воспользоваться награбленным, сознавая, что взял на себя грех.

Чем отличаются Рая и Леонид от Раскольникова? Как на них повлияли произошедшие за полтора века изменения политической, бытовой и моральной атмосферы?

Вопросов больше, чем ответов.

Рая и Леонид в отличие от Раскольникова не были обуреваемы идеей, думали только о своем благополучии, были чисто рациональны. В отличие от Раскольникова они не явились в суд с признанием. И не перенесли тяжелейшего психического потрясения, как он, после того, как размозжили голову Давиду и разрезали его тело на 66 кусков.

Но поучительнее всего, что их путь к преступлению пролег через стадии пропаганды советского аскетизма, через героическую борьбу Раи за освобождение мужа, за право жить в свободном обществе — и уперся в неприкрытый американский меркантилизм.

В американизации тоже много разных граней: ярких и тусклых, радостных и трагических.

В шестьдесят три года я стал все чаще чувствовать усталость от работы. Каждый день я просыпался в 5–6 часов утра и был в госпитале уже в 7–8, в зависимости от расписания. Там — быстрый обход больных, принятие решений, указания резидентам и сестрам. В 7.30 — конференция с обсуждением предстоящих дел. В свои операционные дни, три раза в неделю, ровно в 8 часов утра я уже стоял у операционного стола. В другие дни — принимал в офисе больных…

Есть медицинская поговорка: в больнице утренние часы — на вес золота, дневные — на вес серебра, вечерние — на вес меди. Интенсивная нагрузка без перерыва и расслабления продолжалась все эти годы до 2–3 часов дня, восемь часов подряд. Ноги гудели от долгого стояния. Я приходил в кабинет, Изабелла давала мне кофе, я садился в свое откидывающееся кресло, задирал по-американски ноги на стол и, как-то так само получалось, начинал дремать. Теперь я понимал Виктора, которого все чаще заставал дремлющим в кресле.

Я дремал и через дверь слышал, как в своей комнате Изабелла отвечала на звонки пациентов и страховых компаний. Один раз она беседовала с пожилой пациенткой, которой недавно я сделал одну за другой операции на двух коленях — поставил искусственные суставы. Беседа шла вяло:

— Ну да, конечно, я понимаю, после операции нога может еще болеть… А другая, говорите, не болела? Да, конечно, я понимаю… Но знаете — нога на ногу не приходится.

«НОГА НА НОГУ НЕ ПРИХОДИТСЯ!» Меня эта фраза разбудила и ужасно насмешила:

— Изабелла, вы — гений ортопедии.

— Владимир, почему, о чем вы?

— Вы ей сказали, что нога на ногу не приходится.

— Ну, Владимир!.. Она все нудила: одна нога болит, другая не болела… У меня это как-то просто с языка сорвалось. Но ее это почему-то успокоило.

— В этом-то и дело: изумительно бессмысленно, а успокаивает.

Изабелла привыкла к моим шуткам, а я находил в них расслабление и отдых.

Иногда мне приходилось задерживался на операциях до 9-10 часов вечера. У докторов лимита рабочего времени не бывает — доктор должен всегда быть наготове, чтобы помогать больным. Тем более — хирург. Вместо лимита рабочего времени у нас дефицит рабочего долга — если ты хоть пальцем тронул больного, то обязан потом следить за его состоянием. Тем более, если сделал операцию. Так, иногда я работал по 12–14 часов подряд. А на следующий день — все сначала. И заряжать мышцы свежей энергией за ночь становилось все тяжелей. Если раньше мне просто не хватало времени, теперь уже не хватало и сил.