Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

7 июля. Днем, часа в четыре, Л. Н. с Душаном Петровичем подъехал (от Чертковых) верхом к нашему дому. Я лежал после обеда. На балкон вышли моя жена и жена брата (я встал и смотрел из окна спальни).

Л. Н. сказал:

— Какая хорошая погода! (день был серенький, теплый — так приятно после жары).

Начинался дождь. Жена брата подошла ко Л. Н. спросила:

— Как же вы не боитесь под дождем?

— Я в кожане, а вот вы вышли так под дождь.

— Я на минутку.

Л. Н. о чем‑то еще спросил мою жену (я не расслыхал), стоявшую на балконе, потом простился и прибавил:

— Кланяйтесь Александру Борисовичу.

Как только они уехали, пошел сильный дождь.

Вечером я поехал в Ясную с Владимиром Григорьевичем. Он написал Софье Андреевне письмо, чтобы выяснить недоразумение с ее обидой на слово «напакостить». (Он в разговоре с ней сказал, что давно доказал свое доброе отношение к их семье, так как если б он хотел напакостить кому‑нибудь из них, он давно мог бы это сделать, так как у него в руках много интимных документов и данных относительно всей их семьи. Софья Андреевна из этого вывела, что он хочет и грозит ей «напакостить»), Владимир Григорьевич просил меня отдать ей это письмо сейчас же по приезде, а я посоветовал ему самому отдать ей его, уезжая, и он с этим согласился.

Когда мы с Владимиром Григорьевичем приехали, нас внизу встретили Александра Львовна и Варвара Михайловна и рассказали, что Софья Андреевна очень сердилась и кричала на Л. Н. за то, что он был у Чертковых и попал под дождь. Она кричала, а Л. Н. держал все время Александру Львовну за руку, чтобы она не уходила и только тихо сказал: «Я ни слова, ни слова не скажу».

Софья Андреевна сказала: «Ты под дождем шатаешься к Черткову, как мне его не ненавидеть?!» Потом она вошла в ремингтонную и стала говорить, что все ее мучают, все в заговоре — Чертков и Александра Львовна — и что она умрет.

Александра Львовна сказала ей: «Ты—το не умрешь, а отца ты через месяц уморишь, если будешь продолжать».

«Он душевно давно для меня умер, — возразила Софья Андреевна, — а телесно мне все равно».

«А нам—το не все равно, мы не допустим этого!» — ответила Александра Львовна.

«Мне до этого дела нет», — ответила Софья Андреевна.

«А я повторяю тебе, — сказала Александра Львовна — что если тебе это все равно, то нам не все равно. Мы не позволим тебе его уморить».

Тогда Софья Андреевна пошла из комнаты и, остановившись в дверях, сказала: «Бессильны!»

Раньше она говорила еще, что уже завела револьвер: убьет Черткова, и что ее оправдают, так как скажут, что она сумасшедшая… Она еще сказала: «Удивляюсь, как никто из мужиков до сих пор не подстрелил Черткова из‑за угла?»

Александра Львовна сказала нам с Владимиром Григорьевичем, что Л. Н. читает сейчас в столовой что‑то вслух Софье Андреевне и Льву Львовичу. Мы вошли. Оказывается, Л. Н. прислали книжку рассказов французского писателя Милля. Л. Н. прочел им вслух первый рассказ «Раздавленная коза».

Л.Ή. восхищался рассказом и в кратких словах передал нам его содержание (начало он прочел по — французски вслух): Автомобиль выезжает из деревенской гостиницы с двумя пассажирами. У них гаснет фонарь, они в темноте переезжают козу и возвращаются обратно. Там в гостинице была «на всякий случай» служанка, молодая бретонка, которой они «от скуки» воспользовались. Они уехали, а она потом даже не знала, чей у нее ребенок. Л. Н. очень хвалил рассказ и, между прочим, сказал:

— И как ловко написано!

За шахматами Л. Н. сказал Черткову:

— Прочел я «Тита» (драму Ернефельта). Нет, нехорошо. Я, впрочем, очень строго сужу драматические вещи. Мне очень хотелось, чтобы мне понравилось, но нет: ненатуральные положения, слишком много лиц, нагромождения. А вам понравилось?

— Меня тронуло, когда я читал.

— Нет, нехорошо, — повторил Л. Н.

В течение вечера значительных разговоров не было. Мы простились и пошли вниз. Владимир Григорьевич перед этим отдал свое письмо к Софье Андреевне Душану.

Мы были уже одетые внизу, когда вниз сбежал Лев Львович и сказал Владимиру Григорьевичу:

— Мама хочет с тобой поговорить. Гораздо лучше, правда, объяснитесь, чем тянуть эту историю. Мне очень жаль, что у нас был с тобой вчерашний разговор. Я погорячился. Мне это очень неприятно.

— Как я рад от тебя это слышать, — сказал ему Владимир Григорьевич. — Благодарю тебя, мне это, правда, очень радостно…

Владимир Григорьевич пошел в ремингтонную к Софье Андреевне, и разговор их продолжался довольно долго. Под конец он вышел, и она за ним, и строгим голосом сказал ей:

— Если вы начинаете обсуждать выгоды и невыгоды убийства своего мужа, я прекращаю разговор. Я готов продолжать его, когда вы будете в лучшем настроении.

Софья Андреевна стала опять говорить о своей обиде.

Владимир Григорьевич сказал ей, что если ей показались обидными его слова — он очень жалеет, но что она его неверно поняла; а то, что он сказал, что если б он был ее мужем, то давно бы бросил ее, он берет назад и готов извиниться.

Софья Андреевна сказала;

— Благодарю вас.

Расстались сравнительно мирно.

По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне более подробно свой разговор с Софьей Андреевной, в котором ничего не было такого, что могло бы прибавить новые черты к уже известному.

8 июля. Когда я приехал, Душан Петрович в прихожей сказал мне:

— Л. Н. про вас спрашивал.

Оказывается, Л. Н. сидел в это время у него в комнате с Сутковым и Картушиным (единомышленником), но он мне этого почему‑то не сказал.

Я пошел в ремингтонную к Александре Львовне. Она в очень дурном духе. Решила осенью после Крыма переселиться в Телятенки. Я говорил ей все, что мог, против этого.

Вошел Л.H., увидал меня и, поздоровавшись, спросил:

— Что ж вы к нам не пришли?

Мы пошли играть в шахматы. По дороге Л. Н. сказал мне:

— Надо молчать. Какая это роскошь, молчать… Как хотелось бы ее себе позволить!

За шахматами он еще раз повторил это, и Софья Андреевна, сидевшая тут же (она постоянно теперь находится около него), сказала:

— Ты и так вечно один и молчишь, чего же тебе еще желать?

Приехал Владимир Григорьевич и, поздоровавшись, пошел к Александре Львовне. Потом за чаем Л. Н. читал вслух и хвалил еще другой рассказ Милля.

По поводу разговора с Сутковым Л. Н. сказал мне:

— Я ему прямо сказал, — он милый, ему можно все сказать, — он так привык в гимназии и даже в университете к учителям, что, когда его начинают учить, он рот разевает и слушает, а сам не хочет искать. Он все ищет учителей. Как только кто‑нибудь взойдет на кафедру и станет говорить о какой‑нибудь «Книге невидимой» (учение Добролюбова), так он и готов.

9 июля. Среди дня к нам пришла Ольга Константиновна, очень расстроенная. Она ездила с детьми в Ясную. Л. Н. поехал со Львом Львовичем верхом. Пошел дождь. Софья Андреевна с Ольгой Константиновной сидели на балконе (дети тут же). Софья Андреевна стала говорить, что Л. Н. назло ей все делает, нарочно поехал под дождь и т. п. Потом начались опять обвинения Л. Н. и Черткова (все старое). Ольга Константиновна пыталась возражать, но кончилось тем, что Софья Андреевна сказала, что Ольга Константиновна не может понять ее отношений с мужем, потому что ее самое муж бросил (это при детях!). Ольга Константиновна ушла наверх. Софья Андреевна стала кричать, что она здесь хозяйка, что она всех «в бараний рог согнет». «Кого хочу, того принимаю, кого хочу — выгоню! И так для Л. Н. всякую шушеру и дрянь принимаю!»