Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Л. Н. утром давал Александре Львовне прочитанные письма. Софья Андреевна стояла тут же, но Л. Н. все‑таки успел передать между письмами Александре Львовне следующую записку:

«Ради Бога, никто не упрекайте мама и будьте с нею добры и кротки. Л. Н.»

Я списал эту записку с оригинала, бывшего у меня в руках.

Вечером я застал в Ясной на балконе Софью Андреевну, Сергея Львовича, Саломона, Ге и Льва Львовича. На крыльце сидели Душан Петрович и Горбунов, которые сказали мне, что Л. Н. занимался с Иваном Ивановичем корректурами и теперь попросил дать ему полчаса отдохнуть одному.

Мы с Сергеем Львовичем играли в столовой в шахматы. Потом Иван Иванович опять пошел к Л. Н. Немного погодя я зашел туда. Л. Н. обрадовался, увидав меня. Он показал мне книжку рассказов Милля и сказал:

— Остальные рассказы хуже гораздо.

Потом он сказал про Владимира Григорьевича:

— Вы ему скажите — пусть завтра приезжает, а если что изменится, я дам ему знать. Я хотел написать ему, да так нынче слаб, что не могу.

Позже Л. Н. вышел в столовую, сыграл со мною одну партию и ушел спать. Он сказал:

— Я падаю — так спать хочу.

Он ушел. Мне еще не привели лошадь, но я ушел на двор и ждал там: тяжело было оставаться в доме…

11 июля. Нынче, когда я лежал после обеда, мимо нас верхом проехал Чертков и спрашивал меня. Жена вышла. Оказывается, Л. Н. ждал меня, чтобы ехать вместе верхом, а так как он вчера был нездоров и ничего мне не сказал, то я и не думал, что он меня будет ждать. Видя, что я не приезжаю, он просил послать за мной. Илья Васильевич сказал кучеру Ивану, тот Фильке, а Филька все перепутал и поехал за Чертковым. Л. Н. пошел на конюшню, и Софья Андреевна вслед за ним. Только что она пришла туда, как ей навстречу поднимается из‑под горы Чертков верхом на лошади. С ней началась истерика. Л. Н. замахал руками и попросил Владимира Григорьевича уехать поскорее, а сам поехал с Душаном Петровичем.

Как мне вечером рассказывали, Софья Андреевна устроила потом форменный допрос, предполагая, что ее хотели обмануть, — допрашивала всех слуг, пока наконец не явился чуть не плачущий Филька с повинной. Вся прислуга была глубоко возмущена этим допросом.

Днем к нам пришла финка, живущая у Ольги Константиновны, и рассказала, что у Чертковых находится Софья Андреевна, которую вызвала к себе Елизавета Ивановна под предлогом приезда к ней двух евангелических пасторов — Фетлера и еще какого‑то — в тайной надежде подействовать на ее отношение к Владимиру Григорьевичу.

Прошло с четверть часа. Вдруг Софья Андреевна подъезжает к нам сама в коляске. Она заехала за братом и его женой, чтобы взять их в Ясную, но они, вследствие нездоровья брата, не поехали. Софья Андреевна посидела у нас недолго, рассказывала всю утреннюю историю, называя Черткова идолом. Садясь в коляску, она стала говорить мне так, что кучер Иван все слышал, что Владимир Григорьевич злодей, что он разлучил ее с Л. Н., что он ей хочет напакостить, что он ей сказал, что она совсем здорова, и т. п.

— Если б вы сказали мне, что нездоровы и не можете играть, а я бы вам сказала: неправда, вы здоровы! Что бы вы подумали?

Вечером мы с женой поехали в Ясную. Я пошел к Л. Н., и мы с ним сели в зале играть в шахматы.

Он сказал мне:

— Утром действительно было роковое стечение случайностей, которые могли смутить Софью Андреевну: я боюсь, не огорчился ли Чертков. Если успею, я напишу ему.

Пришла Софья Андреевна — проявляла заботливость о Л.H., предлагала ему боржому. Она скоро ушла.

Пришли Ге и Саломон. Саломон сказал, что едет к Тютчевым, вдове Ивана Федоровича, сына поэта. Л. Н. сказал:

— Ивана Федоровича я плохо помню и мало знал его; я хорошо знал и помню поэта. С его дочерьми я чаще встречался. В Москве был такой дом Сушковых. Я там часто бывал. Там собиралось интересное общество. Впоследствии, когда мои взгляды изменились, я перестал бывать там. Я помню, как одна из дочерей Тютчева, кажется Анна Федоровна, вышла за Ивана Аксакова. Это был очень странный брак; он славянофил, а она почти не говорила по — русски. Впрочем, и поэт Тютчев охотнее говорил по — французски, чем по — русски.

Л. Н. спросил Саломона, кто была по рождению вторая жена Тютчева. Саломон сказал, что баронесса Пфефель, и сказал еще, что и Дарья Федоровна очень плохо говорит по — русски и что Иван Федорович всегда упрекал ее за это.

Л. Н. сказал:

— У меня был нынче очень милый человек, приказчик из галантерейного магазина в Москве. Он хорошо знаком с двумя балетчиками, которые у меня бывали прежде. Это истинно религиозный, серьезный человек. Он жаловался, между прочим, как трудно и стыдно ему бывает расхваливать дамам товар. Когда с ним заговоришь о религиозных вопросах, у него делается такое сосредоточенно — серьезное выражение лица, что видно, как он напряженно думает.

Л. Н. еще вчера говорил по поводу рассказов Милля (приятеля Саломона):

— Остальные рассказы хуже, хотя все они превосходно, талантливо написаны. В одном из них рассказывается, как в Англии человек на пари должен был загрызть зубами крысу. Его голова была просунута в ящик по уши, а в ящик посажена крыса, которую он должен был загрызть. Она вцепилась ему в лицо, изгрызла в кровь; когда он прижал ее головой к стенке ящика, все закричали, что это не по правилам, что он может действовать только зубами. Кончилось тем, что он загрыз ее.

Чай пили внизу. Саломон уехал. Ночью ждут Татьяну Львовну и Михаила Сергеевича. Мы собирались скоро уехать. Л. Н. пошел в комнату Душана Петровича и стал там писать письмо Владимиру Григорьевичу. Как раз в это самое время Владимир Григорьевич подъехал. Софья Андреевна, увидав его, убежала с балкона в сад. Я сказал Л.H., что приехал Владимир Григорьевич. Л. Н. очень ему обрадовался и отдал ему письмо, которого не успел дописать.

Пошли на балкон. Владимир Григорьевич стал читать Л. Н. большое английское письмо, которое он по поручению Л. Н. написал кому‑то. Я вышел в сад по лесенке с балкона и вижу: на каменных ступеньках сидит у самого балкона Софья Андреевна и слушает. Потом к ней вышел и сел рядом Лев Львович. Она посидела так еще немножко, а потом садом пошла в дом.

У Л. Н. с Владимиром Григорьевичем не было особенно интересных разговоров. Л. Н. опять рассказывал про галантерейного приказчика, а потом пересказал еще один рассказ Милля о господине, который влюбился, но общался с предметом своей любви только силою воображения. Он целые дни проводил как бы с нею. Однажды друзья пришли к нему, а он по обыкновению сидел весь погруженный в мечты о ней. Вдруг он схватил что‑то и изо всей силы бросил, а сам закричал. На спине его оказалась рана, которой не было раньше. Потом выяснилось, что в это самое время случилась большая железнодорожная катастрофа. Его возлюбленная ехала в этом поезде, и он столкнул ее с площадки вагона и тем спас, а его ранило; и все это — силой внушения. Л. Н. передал содержание этого рассказа, как образчик нелепости.