Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

15 июля. Нынче утром и днем вестей не было. Вечером я поехал в Ясную поздно, в 8 */ 2ч. вечера. В передней Илья Васильевич сказал мне, что все благополучно.

Л. Н. был у себя. Я пошел к нему. Там сидела Софья Андреевна, а он делал пасьянс. Я привез ему карандаш «Koh‑i- noor» со вставочкой.

Л. Н. сказал:

— Буду вас вспоминать.

Потом он сказал еще:

— Будем в шахматы играть, только мне скоро придется вас вперед брать.

Софья Андреевна ушла. Л. Н. вздохнул. Я спросил его:

— Что с вами?

— Да ничего. У нас спокойней. Софья Андреевна нынче почти совсем хороша. Я получил утром от Владимира Григорьевича письмо и не показывал Софье Андреевне. Он пишет, что Елизавета Ивановна хотела бы меня видеть. Я боялся, что Софья Андреевна заподозрит здесь хитрость, и решил лучше скрыть — не скрыть, а просто не показывать письма и ждал, чтобы она сама мне предложила поехать. Она этого не сделала и поехала в Тулу, а так, без нее, мне не хотелось поехать.

— Вас там ждали нынче.

— Да, да, знаю. Ну завтра, если ничто не помешает, непременно приеду. Владимир Григорьевич будет? Вы его не видели?

— Нет, не видал, но слышал, что он собирался.

— Я его жду. А я нынче так хорошо с милым Булгаковым ездил по дорожкам в лесу; мы с ним плутали.

— Я как‑нибудь, если позволите, опять с вами поеду: мне хочется поездить так, не по большим дорогам.

— Да, да, поедемте, я очень рад. А у меня нынче очень интересный человек был — учитель Комаровских из Вятки с женой. Я вышел к ним утром, они такие милые. Я предложил им чаю, а они говорят: спасибо, мы уж напились. У них с собою чайник и чай. Они достали горячей воды и в саду напились. Он очень интересный человек и, как часто это бывает, он живет один со своими религиозными мыслями. Ему хочется выразить их, и он начинает писать. Он показал мне: все самые хорошие мысли, но неумело написанные. Он, не зная этого, старается высказать то, что гораздо раньше его сказано лучшими мыслителями. У него нет способности и уменья, но мысль самая хорошая. Я сказал ему: мысли ваши очень хороши, и боялся и стал осторожно говорить, чтобы он не писал, так как у него нет к этому призвания; а он — это бывает иногда — сразу понял и нисколько не обиделся и не огорчился. Очень хорошие люди. Они к Чертковым пошли.

Оказывается, они, прежде чем говорить со Л.H., сидели довольно долго со Львом Львовичем, который им сказал, что отец выжил из ума и что с ним не стоит говорить.

Лев Львович, между прочим, сказал им:

— Вы послушайте, что я вам скажу!

Они не могли понять, что это значит, и до разговора со Л. Н. оставались в полном недоумении.

Вошла Александра Львовна и спросила:

— У вас секреты?

— Да, — Л. Н. рассмеялся. — Полно, Саша, какие же могут быть секреты? Посмотри, какой карандаш подарил мне Александр Борисович.

Пришла Татьяна Львовна.

— А я тебя ищу, — сказала она Л. Н. — Мне с тобой поговорить надо. (Она завтра утром уезжает.)

— По секрету?

— Да, только недолго, минут пять.

Мы с Александрой Львовной ушли. Когда мы уходили, Л. Н. сказал:

— А потом у меня будут секреты с самим собою, — и рассмеялся.

Я пошел с Александрой Львовной в ремингтонную. Немного погодя пришла Татьяна Львовна и сказала, что Л. Н. уже в зале. Она рассказала нам, как они свезли дневники в государственный банк: их поместили в несгораемой шкатулке в кладовую, а ключи от шкатулки остались там же в банке. Выдать их могут только самому Л. Н. или по его нотариальной доверенности.

Софья Андреевна рассказывала Варваре Михайловне и, кажется, Булгакову, что ей сказали в банке:

— Вам, графиня, разумеется, мы выдадим.

Татьяна Львовна говорит, что это неправда, что ей ничего подобного не говорили. Татьяна Львовна рассказывает, что у шкатулки два ключа и что Софья Андреевна в самом начале взяла и пыталась скрыть у себя один ключ, но что она заметила и сказала ей:

— Мама, что за невинная хитрость? Зачем вы взяли ключ?

Софья Андреевна сконфузилась и сказала:

— Да я ничего, — и отдала ключ.

Я пошел в залу. Л. Н. сидел с американцем и Львом Львовичем. Мы стали играть в шахматы. Л. Н. сказал:

— Я постараюсь играть не так плохо, как вчера.

Когда расставили фигуры, Л. Н. прибавил:

— Ну, теперь, если я вам две партии проиграю, я буду брать у вас пешку и ход вперед. Впрочем, я вам даю постоянно ход вперед, вы все белыми играете. Давайте, как придется.

Мы сыграли две партии, и я обе выиграл. Приехал и Чертков и Мария Александровна — проститься с Татьяной Львовной. За чаем Чертков сказал по поводу Тапселя (англичанин — фотограф, живший у Чертковых), что он рассеян и все забывает, и прибавил, шутя:

— Обыкновенно думают, что толстовцы все рассеянны: они всё смотрят ввысь.

Софья Андреевна перебила его ироническим вопросом:

— Будто бы только ввысь?

Чертков промолчал и продолжал говорить про Тапселя.

Еще перед чаем Л. Н. заходил в ремингтонную и жаловался на стеснение в груди. В 10 '/ 2часов Татьяна Львовна спросила меня, буду ли я играть. Я сказал, что боюсь, как бы это не повредило Л. Н. Она немного погодя спросила его, и он сказал, что очень рад. Я сыграл десять мазурок Шопена. Л. Н. это доставило, кажется, большое удовольствие. Он говорил мне потом много хорошего про мою игру:

— В каждой ноте чувствуется полная уверенность, что это именно так должно быть; ничего лишнего или недосказанного. Это, как у нас, писателей, трудно сказать как раз в меру, так и в вашей области. Очень хорошо вы играете. Я помню, говорил вам когда‑то о ваших недостатках. Теперь их и следа нет. Очень, очень хорошо!

Мне было и дорого и совестно слушать, так как я знаю, как далека моя игра от этой оценки.

Мы уехали. По дороге случилось приключение. Была необыкновенная темнота и сильная гроза. Я сел с Булгаковым в плетушку, Чертков на козлы, а Миша Зайцев (молодой крестьянин) верхом на мою лошадь. На полдороге от деревни до первого пригорка мы перекувырнулись. Все вылетели на землю; я успел благополучно соскочить, иначе плетушка и все сидевшие в ней полетели бы прямо на меня. Одна оглобля сломалась. Лошадь выпрягли и решили идти пешком, оставив плетушку на месте до утра. Я сел верхом на свою Жучку и поехал вперед. Было немного жутко и необыкновенно красиво: ливень, небо разверзалось от ослепительных молний, раскаты грома. Я весь мокрый приехал домой и послал к Чертковым, чтобы оттуда вышли с фонарями навстречу.

Все кончилось вполне благополучно.

16 июля. Нынче, ввиду того, что Л. Н. обещал приехать к Чертковым, снова, как все последние дни, все было наготове, так как он хотел переписать завещание, чтобы прибавить в нем, на случай смерти Александры Львовны, Татьяну Львовну. Делается это главным образом потому, что и ему, и Александре Львовне было бы больно, если б впоследствии Татьяна Львовна подумала, что Л. Н. не доверял ей.