Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Скоро пришла Софья Андреевна. Она вошла со словами:

— Никитин нашел, что у меня страшно расширено сердце. Когда он стал слушать, он так и ахнул. Еще бы — такие волнения! (Оказалось, что Никитин нашел небольшое расширение сердца).

— А что, этот идол будет сегодня? — спросила Софья Андреевна меня.

Я, поняв, что дело идет о Черткове, сказал, что Владимир Григорьевич едет за матерью на станцию и потому не будет.

Александра Львовна заметила:

— Ты (Л. Н. все дети говорили «ты»; Софье Андреевне старшие дети говорили «вы», младшие — «ты»), мама, могла бы не называть Владимира Григорьевича идолом, так как здесь все его любят.

Я подтвердил:

— Да, я очень люблю Владимира Григорьевича.

— Я знаю, — сказала Софья Андреевна, — вы все здесь сообщники моего убийства.

Я сказал ей:

— Вы, Софья Андреевна, никогда не видели от меня ничего кроме любовного отношения, так что я ваших слов не понимаю.

— Ну, я про вас не говорю, — сказала она, — а Саша и другие.

Потом она стала спрашивать про «Разговор с прохожим» Л.H., который ей нужен для издаваемого ею полного собрания сочинений. Александра Львовна, Варвара Михайловна и Булгаков никак не могли отыскать его. Софья Андреевна стала возмущаться и опять сказала, что «Чертков забрал все рукописи» и т. п. Она спросила меня:

— Вы не читали письма, которое я написала Черткову о дневниках?

Не зная, о каком письме она говорит, я сказал, что не читал.

— Пойдемте ко мне в комнату, я вам прочитаю.

Я пошел за ней. Она прочла, как оказалось, уже известное мне письмо, а также выдержку из письма Л. Н. к ней, — то место, где Л. Н. говорит, что готов не видаться с Чертковым, если она того захочет. Она пропустила слова «в данную минуту», так что вышло, что Л. Н. готов совсем не видеться с Владимиром Григорьевичем. Письмо Л. Н. вклеено в тетрадь ее записок, страшно смято и все перепачкано клейстером. Я заметил, что некоторые места старательно вымараны. Хорошо, что Александра Львовна успела его переписать.

Во время нашего разговора дверь в комнату слегка приотворялась. Как оказалось потом, это заглядывал Л.H., беспокоясь по поводу нашего объяснения. Софья Андреевна продолжала все те же нападки на Черткова, приводя в объяснение своего озлобления слова и факты, часто происходившие в моем присутствии, всегда в совершенно искаженном виде, происходившие, кроме того, значительно позже ее озлобления и которые поэтому никак не могли быть его причиной.

Между прочим, она говорила, что Чертков забрал Л. Н. в руки, что Л. Н. его боится и рад был бы от него отделаться, но что Чертков держит его в руках. Я пытался выставлять доводы, опровергающие ее слова и внушить ей более доброе отношение к Черткову, но, разумеется, совершенно бесплодно. Для нее доводы логики бессильны.

Под конец Софья Андреевна сказала мне:

— Я все записываю; запечатаю и спрячу. Пусть это прочтут, когда ни одного толстовца не останется в живых, и никто меня не сможет опровергнуть. Пускай тогда узнают правду!

Софья Андреевна пошла со мной вниз. Л. Н. с докторами сидел «под сводами». На балконе пили чай. Софья Андреевна села тут же, не помню по какому поводу, она вдруг сказала:

— Я и теперь ничего дурного Черткову не делаю. Я вчера была с ним очень любезна.

Елизавета Валериановна не выдержала и даже ахнула:

— Как же, Соня, ты вчера по его адресу сказала, что тебе тяжело принимать неприятных посетителей?

— Я не понимаю, почему все приняли это на его счет? Я сейчас же заметила и стала говорить, что часто совсем не знаю этих людей, а потом назвала С… Или какой‑нибудь Хохлов, или швед, который стал перед Таней раздеваться.

Раньше, еще наверху, она сказала мне про Черткова:

— Он грозит напакостить мне, а я, если б хотела, мне все говорят, что стоит мне написать два слова Столыпину, и его здесь в 24 часа не будет. Однако я не делаю этого.

Я заметил, что… Я сказал об этом Илье Васильевичу и попросил его посмотреть, где Л. Н. с докторами.

Они оказались «под сводами», и Л. Н. с Никитиным вскоре оттуда вышли. Никитин пригласил Софью Андреевну «под своды» поговорить с докторами. Софья Андреевна ушла с ними, а Л. Н. остался с нами. Мне уже привели лошадь, но Л. Н. не пустил меня, и лошадь привязали.

Л. Н. сел на скамейку на крыльце, и я рядом с ним.

Он спросил меня:

— Что она вам говорила? Я два раза заглядывал и видел, что она что‑то читала вам.

Я рассказал Л.Н., в чем состоял наш разговор.

— Вам очень тяжело было?

— Ничего; разумеется, не могло быть приятно.

— Что же вы ей сказали?

— Я старался указать ей на возможность более доброго отношения, но, разумеется, это бесполезно.

— Да, да.

Я спросил Л.Н., что нашли доктора. Подошли Александра Львовна и Варвара Михайловна.

— Они нашли истерию. Говорят, что это тяжелое состояние временно, что оно должно непременно пройти и она тогда обратится в обыкновенную старушку.

Александра Львовна заметила, что едва ли она когда- нибудь обратится в такую старушку.

— Нет, отчего же? Пройдет известный период, и, я думаю, эти явления смягчатся.

Потом Л. Н. прибавил:

— Я заметил, что никогда нельзя знать повода, по которому она будет волноваться. Чаще всего это бывает утром или ночью. Как‑то она тут на этой скамейке сидела с Сонечкой и объясняла ей таблицу умножения на пальцах. Объясняла так бестолково, раздражалась, такой странный был у нее голос, и я знал, что будет что‑нибудь. И действительно была эта ужасная ночь…

С балкона подошел Лев Львович и стал слушать. Александра Львовна спросила:

— Что она тебя тогда только разбудила ночью или еще приходила?

— Она иногда приходит. Только я часто просыпаюсь, так что это меня не будит. Она услышит, что я кашляю, и зайдет… А ты почему спрашиваешь?

— Я так.

Л. Н. сказал:

— Доктора советуют разные меры: ванны, прогулки, рано ложиться.

Лев Львович вмешался:

— А то это Бог знает что такое: мама ночи не спит, волнуется, не ест ничего.

Я опять собрался уезжать. Л. Н. удержал меня:

— Нет, оставайтесь.

— Я завтра, вероятно, не приеду, — сказал я.

— Отчего?

— Брат в Москву уехал, и я хочу со своими остаться, а то им одним будет скучно. Да я вам всем уж, должно быть, надоел — езжу каждый день.

— Нет, мы так к вашему приятному обществу привыкли, что было бы странно без вас.

Пошли на балкон. Л. Н. стал с Елизаветой Валериановной припоминать Покровское, имение Елизаветы Валериановны, в котором он много лет не был. Он вспоминал старый серый дом, от которого теперь и следа давно нет. Вспомнил тетку Елизавету Александровну, сестру Татьяны Александровны Ергольской, на которой женился Петр Иванович Толстой, дед Елизаветы Валериановны.

Лев Львович ушел к Софье Андреевне и докторам.