Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Когда я вечером приехал в Ясную, я встретил Л. Н. на площадке лестницы. Он позвал меня к себе. Писем Владимира Григорьевича он еще не читал.

— Что, Владимир Григорьевич очень огорчен? — спросил он меня.

Я высказал ему все, что мы все чувствуем, и сказал, что для Владимира Григорьевича это не личное дело, а дело большой общечеловеческой важности.

Л. Н. сказал:

— Я бы никогда ничего не решился сделать или изменить без него; но я думаю только, что это можно было бы сделать иначе. Но теперь дело сделано, и я ничего не хочу и не собираюсь менять. Так вы ему и скажите. Я только боюсь, чтобы он не сердился за все это на Павла Ивановича (Бирюкова.).

Я сказал, что со стороны Павла Ивановича нехорошо, что он ни с кем не посоветовался и ничего не узнал, прежде чем говорить со Л. Н.

Я спросил Л.H., по просьбе Черткова, — какое впечатление произвело на него письмо А. П. Сергеенки. Л. Н. сказал:

— Я могу сказать, что понимаю, что им руководила любовь к Владимиру Григорьевичу и ко мне, но все то, что он пишет, я давно и много раз передумал и, главное, перечувствовал…

Л. Н. рассказал мне, что он поехал нынче верхом один (не было ни Душана Петровича, ни Булгакова) в Колпну (деревня верстах в 9—10 от Ясной.) и сказал дома, куда едет. Софья Андреевна решила, что он поехал на свидание с Чертковым, и поехала ему навстречу.

— Еду я назад, вижу — она. Говорит: «Я хотела проехаться». Сама вся красная, взволнованная. Потом, дома уже, она стала говорить: «Я тебя избавила от преступления; я тебе объясню». Я сказал ей, что пусть лучше она не говорит ничего. Я теперь стал держаться того, чтобы молчать и не отвечать, что бы она ни говорила. И это лучше.

Потом Л. Н. сказал мне, когда я спросил его об его здоровье:

— Я слаб, умственно слаб, не могу ничего работать, только книжечки для Ивана Ивановича (Горбунова— Посадова) поправляю, и это очень приятная работа.

Мы пошли в залу, сыграли две партии. У Софьи Андреевны сильно болела голова, она ставила горчичник, легла и спала весь вечер.

После шахмат Л. Н. прошел к Александре Львовне. Она дала ему письма Владимира Григорьевича, а перед тем довольно много говорила с ним обо всем предшествовавшем и вызвавшем составление завещания.

Я вошел ко Л. Н. в кабинет в то время, как он дочитывал письма. Л. Н. сказал мне:

— Я не успею написать, да и вы лучше расскажете. Скажите ему, что я так и знал, что он все это скажет. Может быть, он во всем прав, даже я уверен в этом; вероятно, если бы я в начале проявил больше твердости и решительности, все было бы иначе. Но что делать, — слезы мешали ему говорить, — я признаюсь, я слаб. Но я не могу; когда с ней делаются истерики, и она в таком ужасном состоянии, я не могу не испытывать жалости к ней. Она, видимо, больна, и приходится идти на уступки…

Я сказал, что Владимир Григорьевич часто думает, что все это обдуманный план.

Л. Н. горько усмехнулся.

— Нет. Просто в ней нет никакого сдерживающего нравственного чувства, и нельзя различить, где притворство, а когда она искренна. Но ее жаль…

— Скажите ему: неужели он думает, что я не вижу всю нелепость того, что мы живем так близко и не видаемся, когда он только для того и живет здесь, чтобы быть поближе ко мне? И может быть, недолго его тут оставят.

Я сказал Л. H.:

— Софья Андреевна мне говорила, что уже многое сделала для того, чтобы Владимира Григорьевича здесь не было.

Л. Н. ответил:

— Как ужасно, что по капризу злой женщины могут человека выселить из его дома. Как это нелепо!

Л. Н. сказал еще:

— Как вы к нам близки и как я рад и благодарен вам. Я все боюсь только за вас, как вы еще держитесь?

— Да я и сам удивляюсь. Софья Андреевна пока ко мне относится довольно хорошо.

Я пошел в ремингтонную. Там были: Варвара Михайловна и Екатерина Васильевна, которая сказала:

— Я знаю, почему мама больна сегодня. Александра Львовна и Варвара Михайловна хотели непременно узнать, на что она намекает.

Я опять пошел к Л. Н. Он дописывал письмо к Анне Константиновне и просил меня передать его ей.

Пока я сидел у него, вошла Александра Львовна и спросила:

— Папа, где твой дневник?

— Кажется, в столе в среднем ящике. А что?

— Ничего, — и Александра Львовна вышла из комнат.

Когда я вышел от Л.H., меня встретила на площадке вся взволнованная Варвара Михайловна и попросила сейчас же зайти к Александре Львовне. Я пошел. Александра Львовна была сама не своя. Оказывается, Екатерина Васильевна рассказала им, что Софья Андреевна сама призналась ей, что подобрала все ключи и достала из среднего ящика (Александра Львовна потому и пошла проверить) стола дневник и все списала. Там много есть про борьбу Л. Н. с дурными чувствами к ней и к сыновьям, и Софья Андреевна очень взволновалась, прочтя это.

Я сказал Александре Львовне, что все это не так страшно, но что важно, чтобы Л. Н. все это знал; и она пошла к нему и все рассказала.

Я вошел к Л. Н. Они решили класть дневник на старое место (кажется где‑то на полке между книг).

Между прочим, говоря с Л. Н. о вчерашнем разговоре с Бирюковым, я сказал ему, что завещание написано им потому, что Л. Н. убедился, что родные никогда не отдадут его писаний в общую пользу.

Л. Н. сказал мне:

— Да, еще на днях тут, на этом месте, пришел Андрей и с развязностью спрашивает меня: «Скажи пожалуйста, есть какая‑нибудь бумага?» Я сказал ему, что не желаю ему отвечать и что вообще об этом говорить с ним не намерен.

Мы с Л. Н. вышли в ремингтонную. Софья Андреевна все спала. Лев Львович пошел к ней, но Л. Н. остановил его и спросил:

— Куда ты?

— К мама проститься.

— Не ходи, она спит, мы все караулим.

Лев Львович вернулся обратно.

Я уговорится с Л. Н. ехать завтра вместе с ним верхом, и вместе с Булгаковым в начале одиннадцатого отправился домой.

Я собирался зайти к Владимиру Григорьевичу, но по дороге между нашим и их домом встретил его и Сергеенко, и они зашли к нам. Я рассказал им все, как было. Владимир Григорьевич прочел письмо Л. Н. к Анне Константиновне и дал его мне. Я прочел его вслух. Вот оно:

«Милая Анна Константиновна, пишу вам, а не Диме, потому что ему надо слишком много сказать, и я не сумею сейчас. Надеюсь, что наш верный друг Гольденвейзер передаст ему мои чувства и мысли. А кроме того, вам мне легче говорить о том горе, которое я делаю ему и в котором каюсь, но которое до времени не могу исправить, облегчить. Пусть то, что я написал ему, не смущает и не огорчает его. В теперешних тяжелых условиях я больше чем когда‑нибудь чувствую мудрость и благодетельность неделания, и ничего не предпринимаю и не предприму не только на деле, но и на словах. Говорю и слушаю как можно меньше и чувствую, как это хорошо.