Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Владимир Григорьевич дал мне прочесть составленную им сопроводительную бумагу, которую он нынче посылает Л. Н. Я сделал кое — какие замечания. Цель бумаги — выяснить Татьяне Львовне и другим детям причину и цель составления юридического завещания.

Я приехал в Ясную довольно поздно. Там П. И. Бирюков с семьей. Когда я приехал, Софья Андреевна сидела с его детьми за круглым столом в зале. Л. Н. нигде не было. Я долго искал его, пока Варвара Михайловна не сказала мне, что он у Душана Петровича в комнате разговаривает с Картушиным. Я пошел туда и застал, к сожалению, только конец разговора.

Я спросил, не мешаю ли я.

— Нет, нет, пожалуйста, — сказал Л. Н.

Картушин говорил о борьбе с половой похотью.

Л. Н. сказал ему:

— Продолжайте, при Александре Борисовиче можно. Картушин говорил о трудности этой борьбы и о том, что перемена обстановки очень помогает этому. Л. Н. сказал:

— Я, разумеется, теперь по годам вне этого, но когда был молод — боролся и знаю, что в этой борьбе необходимо религиозное чувство, поднимающее выше похоти.

— Да и это помогает, — заметил Картушин.

— Не и это, а это — единственное средство. Я нынче пресмешное письмо получил: он пишет, что я где‑то сказал, что единственное средство борьбы с пьянством — религиозное чувство, а как же все попы пьяницы? Он наивно думает, что попы и религия — одно и то же… С половой похотью нельзя бороться. Возможна не борьба, а можно выйти из этой области и стать в высшую, духовную, которая ставит нас совершенно вне телесных потребностей — выше их, и тогда не может быть вопроса о половой похоти. В личной борьбе со слабостью существуют заповеди: «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй», — это прямые указания на то, что нужно делать. А в жизни часто бывает гораздо сложней — и делай, и не делай…

— Если жить, как Леонид (Семенов), тогда нет этих сложных отношений, а в жизни среди людей от этого не уйдешь. В пустыню могут уйти два — три человека, а вся жизнь тут, в этих условиях, и я думаю, что это настоящая жизнь.

— Вот у вас собственность, — сказал еще Л. Н. Картушину, — и вы уже несвободны.

— Если и отдать ее, не знаешь — как и кому, — возразил тот.

— Вот то‑то и есть. А семейные отношения! У вас мать. Она вас родила, кормила, воспитала, любит, предъявляет известные требования, которые идут вразрез с вашими основными требованиями перед Богом. Как поступить? Нарушить любовь к матери или то, главное? Выход настоящий всегда есть, только мы по слабости его не видим.

Л. Н. помолчал, а потом сказал Картушину:

— А то пойдемте наверх.

Картушин отказался. Л. Н. поблагодарил его за то, что он пришел к нему. Картушин сказал, что счастлив был поговорить. Л. Н, прощаясь, поцеловался с ним.

Когда мы со Л. Н. шли наверх, я отдал ему письмо А. П. Сергеенки. Он очень удивился, что от него письмо. (Сергеенко пишет о том, что Владимиру Григорьевичу и Анне Константиновне тяжело не видаться со Л. Н., и о том, что это решение не видаться в угоду недобрым чувствам Софьи Андреевны едва ли может быть вызвано требованиями высшей правды.)

— А от Владимира Григорьевича нет письма? — спросил Л. Н.

В это время сзади нас нагнал Андрей Львович.

Я сказал нарочно громко.

— Нет, ничего нет.

— А я ждал от него письма нынче, — тоже громко сказал Л. Н.

Наверху мне сказали, что ждут, что я поиграю. Я сказал, что хотя совсем не работаю, готов сыграть. Я спросил Л.H., хочет ли он сыграть в шахматы. Л. Н. сказал:

— Давайте, если вы мною еще не брезгаете.

За шахматами Л. Н. рассказал мне о полученном им письме священника, которое его очень тронуло.

— Это обычная история: кончил курс, сейчас же женили, дали приход, а потом вдруг чувствует, что не может больше продолжать этот обман.

Л. Н. отвечал ему. Я позже прочел оба письма.

Среди партии Л. Н. сказал:

— Я хочу с С. А. Стахович один роббер в винт сыграть.

Письмо Сергеенки Л. Н. отдал Александре Львовне, не сказав по поводу него ни слова.

Л.H., С. А.Стахович, Александра Львовна и Варвара Михайловна сели играть в винт. Софья Андреевна сначала подсела ко Л.H., но сейчас же с резким движением встала и пошла из комнаты.

Л. Н. спросил ее:

— Соня, ты куда?

Она ничего не ответила и ушла.

Они кончили играть. Екатерина Васильевна сказала, что Софья Андреевна просила позвать ее, когда я буду играть на фортепьяно. Раньше она мне говорила, что рада послушать музыку. Екатерина Васильевна пошла за ней, но через некоторое время вернулась без нее.

Л. Н. спросил меня:

— Ну, милый Александр Борисович, что вы нам сыграете?

Я стал играть (этюд Шопена с — moll ор. 25). Л. Н. в самом начале встал и вышел — очевидно, звать Софью Андреевну. К концу этюда он вернулся без нее. Я сыграл еще несколько пьес. Кончив играть, я подошел ко Л. Н. (он сидел в кресле у фортепиано) и спросил его, ездил ли он нынче в Овсянниково. (Там, кроме постоянно жившей Марии Александровны Шмидт, всегда проводил лето И. И. Горбунов — Посадов с семьей.) Он сказал, что да, но не доехал, так как по дороге встретил Ив. Ив. Горбунова, который ехал в Ясную, но узнав, что там так много народу, отложил до завтра.

Подошел Бирюков, позже Мария Александровна. Л. Н. сказал:

— Удивительный этот Картушин! Он полон своим мистицизмом: воскрешение Бога в себе, умерщвление плоти, рождение в Боге и т. п.

Бирюков сказал:

— Они всегда говорят: брат Леонид, сестра Мария, — какое‑то обоготворение личности.

Л. Н. сказал:

— Как говорят — смирение паче гордости. Эти два понятия очень легко оборачиваются, и часто трудно сказать, где кончается смирение и где начинается гордость.

— Мы вот с Александром Борисовичем говорили о вере. Часто суеверие оказывает в жизни действие гораздо более сильное, чем вера — сознание своей божественной сущности.

— Какой же вывод из этого? — спросил Бирюков.

— Да это просто мое наблюдение. А вывод тот, что не надо говорить о результатах. Они говорят: по плодам их узнаете их, — а плоды могут быть самые различные: и яблоко, и совсем другое.

— Костры еретиков — тоже плоды веры.

Л. Н. сказал:

— Главное, зачем проповедывать? Французы говорят: «Vivre et laisser vivre» (Жить (самому) и давать жить (другим), а я бы сказал: «Croire et laisser croire» (Верить и давать верить).

— Но, разумеется, я нисколько их — добролюбовцев — не осуждаю; наоборот, я умиляюсь перед высотой их жизни.

Мы встали. Л. Н. сказал мне тихо;

— А Софья Андреевна опять волнуется. Обиделась, что ее не позвали играть, не пошла, когда вы играли.

Перед отъездом С. А. Стахович Софья Андреевна вышла — вздыхает, лицо пятнами.

Софья Андреевна провожала С. А. Стахович на дворе и все повторяла ей, что она верный друг.

Софья Андреевна сказала ей еще, что ее все преследуют, но С. А. Стахович возразила ей на это: