Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Я рассказал случай с дамой, которой объясняли устройство паровоза и которая сказала, что все поняла, только не поняла, куда лошади запрягаются.

Л. Н. рассмеялся. Он еще сказал о сознании:

— Сознание — это бесконечное, неизменное, вечное, божественное начало, живущее в нас. Оно неподвижно. Как для того, чтобы что‑нибудь измерить, нужна неизменная мерка, так и в духовной области нужно нечто неподвижное. И это неподвижное — наше сознание. К нему мы примериваем все наши поступки.

— Ты молода, вы постарше, я совсем старик, скажите,

— обратился Л. Н. к Александре Львовне и ко мне, — бывает у вас, что вы проверяете свои поступки с этим внутренним сознанием?

Я сказал, что мне кажется, что бывает.

— А у тебя?

— Я думаю тоже, папа. Есть люди, у которых постоянно при всяком случае идет эта поверка, у других меньше, и в этом все различие людей. А болезни — это только «maniéré de parler» (способ выражаться), как мы говорим — холодное и горячее, а нет ни холодного, ни горячего, а есть только различные степени тепла. А между тем, когда я трогаю стекло, я говорю, что оно холодное, а когда трогаю лампу, что она горячая. Так и болезни.

— Я не знал, что ты интересуешься такими вопросами. Я думал — ты только думаешь о «сладеньком», — сказал Л. Н. Александре Львовне и улыбнулся.

— Я только не люблю говорить о своих мыслях, а я постоянно думаю.

— Я знаю, я так только пошутил. Ну, пойдемте играть!

Л. Н. встал.

— А я читала о паранойе, удивительно! — сказала Александра Львовна.

Л. Н. сказал мне:

— Вы не читали? Посмотрите, это в самом деде поразительно.

Он взял книгу Корсакова, нашел «о паранойе» и дал мне. Я прочел — точная копия Софьи Андреевны.

Александра Львовна стала говорить о …, как он возмущался протестом против смертной казни и как мечтает только о деньгах. Он опять говорил об американском миллиардере.

Л. Н. спросил:

— Неужели он это серьезно?

— Совершенно.

— Точная копия матери! Это Софья Андреевна в будущем. Совершенная Софья Андреевна!

Уходя из комнаты, Л. H. вдруг повернулся к Александре Львовне и долго, крепко пожал ей руку.

Мы вышли в залу. Там сидели Лев Львович и Л. Д. Николаева. Скоро пришел Душан Петрович.

Л. Н. сказал Николаевой:

— Вы все не худеете.

Она, кажется, огорчилась и стала говорить, что она вовсе не так уж полна. Л. Н. сказал:

— Нет, нет, вы полная. Впрочем, на вас белое, а говорят, все женщины в белом кажутся полней.

Николаева стала рассказывать про какую‑то свою подругу из Симбирска, гостящую у них, о Сереже Попове и проч. Л. Н. стал слушать и сделал несколько плохих ходов в нашей партии. Мы отставили партию назад к начальному положению (гамбит Муцио), и он сказал:

— Ну, Лариса Дмитриевна, вы читайте (она читала в «Вестнике Европы» статью «Смертники») — и молчите. И мы будем молчать. Я хочу весь уйти в шахматы и получше играть.

Все рассмеялись, и мы стали играть. Лев Львович пытался рисовать Л. Д. Николаеву, но у него ничего не вышло.

Мы сыграли три партии. Я проиграл две. Я показал Л. Н. лучшую, по — моему, защиту от этого гамбита, на которую сам еще не нашел удовлетворительного ответа. Я сказал Л.H., что все‑таки еще буду пытаться продолжать борьбу и думаю, что найду средство продолжать атаку.

Л. Н. сказал:

— Ну, это со слабым игроком, как я.

После шахмат Л. Н. сел на кушетку. Николаева подсела к нему. Л. Н. сказал ей:

— Ну, расскажите про вашу подругу. Как она с Сергеем Дмитриевичем (Николаевым) о религиозных вопросах спорит?

Я пошел вниз к Александре Львовне. Она и Варвара Михайловна сидели у себя.

Александра Львовна с помощью стенографии записала рассказы и разговоры Короленко. У нее вышло уже шестнадцать страниц, а она говорит, что переписала не больше трети.

Она сказала мне, что Л. Н. сказал ей как‑то:

— Нехорошо это, что я говорю, но я скажу: удивительно, как величайшая деликатность соединилась с величайшей наглостью… (Он и Софья Андреевна.)

По поводу желания Анны Константиновны видеться с ним и его отказа от этого, из опасения опять сильно раздражить Софью Андреевну, Л. Н. вспомнил изречение о кувшине и камне, применяя его к происходящему и считая все это победой камня над кувшином.

Я вернулся наверх. Л. Н. говорил с Николаевой о Перпере. Потом она сказала, что выписала газету «Русское Слово» и с тех пор потеряла покой: чума, холера, самоубийства!

Л. Н. заинтересовался вопросом о самоубийствах, спрашивал некоторые подробности и интересовался статистикой самоубийств в России за последние годы. Он сказал:

— Женщины часто пугают самоубийством и не приводят своей угрозы в исполнение. Почти ежедневно бывают письма два — три с просьбами и заявлениями, что в случае отказа покончат с собой. Такие не опасны. Я думаю — из них никто никогда не кончит с собой. Менее всего мне понятны самоубийства стариков. Чего же еще стараться о том, что все равно вот — вот случится?

Л. Н. выпил кефиру. Ему стало холодно, и он начал быстрыми шагами ходить по зале. Софья Андреевна все спала. Л. Н. два раза ходил к ней узнавать, но она не просыпалась. Он боялся, что она опять не будет спать ночь и сказал:

— Она одна, не спит, эта тишина, одиночество: и здоровый человек расстроится. И так странно: утром, когда всякий чувствует себя особенно бодрым, она, наоборот, после такой ночи бывает особенно дурно настроена. Нынче она была ужасно возбуждена и готова от всякого пустяка волноваться и раздражаться — так она жалка!

Л.H., ходя по комнате, взял со стола английскую книгу в переплете и, подойдя ко мне, сказал:

— Душан Петрович нашел эту книгу. Это буддист прислал мне. Он сторонник непротивления и сочувствует мне, читал мое письмо к индусу о том, что единственное средство их освобождения — неучастие в самопорабощении. Очень интересная книга.

Л. Н. помолчал и сказал:

— Как я рад, что я все забыл! Правда… Это так хорошо.

Лев Львович сказал:

— Ты в нынешнем году в этом отношении гораздо лучше.

— Нет, нет, я все забыл; и это так хорошо! Когда я подумаю о ком‑нибудь, что он помнит все — кто на ком женат, и как ее зовут по имени — отчеству, я думаю: бедный, чем полна его голова!

Л. Н. помолчал немного, а потом сказал, смеясь:

— Я серьезно думаю перечесть Толстого: я все забыл. Анна Каренина, а что она делала? — ничего не помню. Помню, что какие‑то «пакости», а что — не помню.

Я сказал, что это частое явление, что писатели совсем не помнят своих произведении и что вообще в старости люди теряют память и многие гораздо хуже Л.H.; что у него это только потому так заметно, что раньше у него была необыкновенная память.

Л. Н. сказал:

— Да, я думаю, что это несовместимо со старостью, с мыслями о самом важном, духовном, которые так свойственны старости. Может быть, я и ошибаюсь, но мне так кажется.