Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Николаева сказала:

— А я‑то так часто жалею, что я забывчива стала после тифа. Я постоянно все забываю.

— Поздравляю вас! — сказал Л. Н. — Это так хорошо. Но я многое помню и думаю, что самое важное.

Л. Н. спросил меня про Ольгу Константиновну. Я сказал, что она в Телятенках.

— Что же она не приедет?

— Как же? А Екатерина Васильевна? — сказал я.

— Ах, батюшки! — и Л. Н. схватился за голову. — Я совсем забыл!

Александра Львовна сказала, что Ольга Константиновна думала приехать как‑нибудь и посидеть «под сводами», а Екатерина Васильевна говорит: «Почему бы ей не приехать?»

Лев Львович на это сказал:

— Моя жена никогда бы так не сказала. Это рыбья кровь!

Екатерина Васильевна даже говорила, что и дети могли

бы приехать и познакомиться с Машенькой (дочь Андрея Львовича от второго брака), что, конечно, невозможно.

Л. Н. сказал:

— Они обе такие милые. Мне их так жаль. А дети — это ужасно!..

Я собрался уезжать, мне уже привели лошадь. Л. Н. спросил:

— А вы не думали поиграть?

Я сказал, что мог бы, но Софья Андреевна спит. Л. Н. и Александра Львовна сказали, что это ее не разбудит. Ее решили не будить, так как Душан Петрович сказал, что чем больше она будет спать, тем ей лучше.

— Что бы вы могли сыграть? — спросил Л. Н.

Я сказал, что хочу сыграть «Appassionat’y» Бетховена.

— Как хорошо! Я давно не слыхал ее. Это одно из лучших сочинений Бетховена. Я очень рад послушать.

Я играл удачнее, чем когда‑либо в это лето.

Л. Н. сказал про сонату:

— Первая часть очень хороша, но много повторяется одна мысль. Я не знаю, может быть, ошибаюсь, но говорю свое чувство. Я слушал вторую и думал, что лучше не может быть, а финал еще лучше. Этими двумя частями вы меня победили. Во мне так все и будут петь эти звуки. Правда, Саша, хорошо? — спросил он подошедшую Александру Львовну.

Пришла Софья Андреевна. Выразила сожаление, что не слыхала музыки. Вид у нее измученный, жалкий.

Александра Львовна и еще кто‑то стали рассматривать за круглым столом рисунки Льва Львовича. Л. Н. сидел в кресле у фортепиано, а я стоял около него. Александра Львовна весело смеялась.

Л. Н. сказал мне:

— Как хорошо Саша смеется! Лучшая музыка — смех любимого человека.

У него на глазах выступили слезы. Он ее очень любит…

Я подошел к круглому столу, взял вчерашние книжки о погромах и стал списывать их заглавия. Л. Н. спросил, что я делаю. Я сказал. Л. Н. опять заметил:

— Эта книга о погромах очень интересна. Она описывает очевидно факты и очень наивно. Говорит, например: они сами не понимают, что сжигают такое нужное учреждение, как винокуренный завод.

Я сказал, что описание процесса очень плохо.

— Да. Это она все, очевидно, придумала.

Я еще сыграл вальс и мазурку Шопена. Л. Н. сидел на кушетке. Я подошел потом к нему. Он очень хвалил мою игру и, когда я стал прощаться, несколько раз благодарил меня. Мне не было так стыдно, как обычно бывает в таких случаях, так как я играл лучше обыкновенного.

9 августа. Нынче утром не было никаких вестей из Ясной. Вечером мы собрались поехать с женой. Перед отъездом зашли к Чертковым. Мне дали прочесть письмо Л. Н. к Анне Константиновне. Вот оно:

«Милая, дорогая Галя, спасибо вам, что написали мне. Мне так дорого чувствовать вас обоих. Я вчера только думал о том, как бы мне хотелось смягчить ваше, чувствовавшееся мне, очень понятное, но очень тяжелое мне, да и вам, раздражение. И нынче как раз в вашей записочке вижу, что вы сознаете его и боретесь с ним. А сознаете и боретесь, то и уничтожите. Вот это‑то и дорого в вас. Помогай вам Бог. Вы пишете о двух просьбах. Не мог исполнить ни той, ни другой (поговорить с Короленко и повидаться с нею, Анной Константиновной.). И я думаю, что это хорошо. Ничего не загадываю. Хочу только, насколько могу, быть в доброте со всеми. И насколько удается, настолько хорошо.

Чем ближе к смерти, по крайней мере чем живее помнишь о ней (а помнить о ней — значит помнить о своей истинной, не зависящей от смерти жизни), тем важнее становится это единое нужное дело жизни и тем яснее, что для достижения этого ненарушения любви со всеми нужно не предпринимать что‑нибудь, а только не делать. Вот я оттого, что не делаю, сделал вам и Бате больно, но и вы и он простили и простите меня. — Ну, да не хочу, да и не нужно рассуждать с вами. Мы знаем и верим друг другу и, пожалуйста, будем такими же друг к другу, какими всегда были. Для меня вы оба от всего этого стали только ближе. Прощайте пока все вы: Батя, вы, Ольга, Лиз. Ив., именно прощайте, простите. Знаю, что я плох, и мне нужно прощение.

Целую вас. Л. Т.».

Когда мы приехали в Ясную, то услыхали квинтет Моцарта, который кто‑то очень плохо играл в четыре руки. Жена пошла в ремингтонную, а я, чтобы не спугнуть играющих, через гостиную прошел к Л. Н. В гостиной я наткнулся на Софью Андреевну, которая у дверей подслушивала разговор Л. Н. и Александры Львовны.

Я вошел к Л.H., поздоровался и сказал, что приехал с женой. Л. Н. сказал:

— А я все хочу вас спросить: что это вы каждый день бываете, а она никогда не приезжает?

Софья Андреевна вошла следом за мной, смущенная, и взволнованным голосом сказала:

— Я пришла сказать, что это не я играю, это Лева с Ферре (сосед, знакомый Толстых) играют, так что ты, Левочка, на меня не сердись. Это не я.

Она, очевидно, старалась придумать предлог, чтобы объяснить свое пребывание в гостиной у двери.

Александра Львовна пошла к моей жене.

Софья Андреевна сказала:

— Я очень люблю Анну Алексеевну, я сейчас пойду к ней, — и тоже вышла.

Я спросил Л.H., как он себя чувствует.

— Плохо. Слабость, главное, вялость умственная… я неверно говорю: не слабость, а серьезность. Чувствуешь серьезность жизни, и потому особенно тяжела вся эта суета, а главное, вся эта фальшь.

— Таня приезжает, Саша хотела поехать ей навстречу. Я боюсь за нее: ночью, одна, а если она не приедет, сидеть там на станции до трех часов с ее кашлем.

Л. Н. показал мне песни, помещенные в присланной Мечниковым книге Фоа о Конго и сказал:

— Вот посмотрите песни Конго; одна, кажется, очень миленькая, плясовая… А я вам неверно вчера сказал, что в Африке сорок миллионов жителей. Это, оказывается, только без колонистов европейцев, а всего, кажется, сто шестьдесят миллионов. То‑то мы с вами удивлялись, что так мало… Ну, давайте играть. Пойдемте туда, я хочу с Анной Алексеевной поздороваться. Там и играть будем.

Я сказал:

— Только надо как‑нибудь извлечь оттуда шахматы, а то я боюсь спугнуть играющих.

Мы пошли в ремингтонную. Л. Н. очень ласково поздоровался с моей женой и сказал ей:

— Вы все молодеете! — Жалел, что давно не видал ее.

Александра Львовна принесла шахматы. А Лев Львович и Ферре все играли — кто в лес, кто по дрова.