Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Я сказал Л.H., что Ольга Константиновна просила меня передать ему свой привет.

Л. Н. написал еще Владимиру Григорьевичу:

«Прочел ваше длинное письмо и во всем согласен с вами, кроме того, что вы думаете и говорите о том стеснении своей свободы, в которое я будто бы себя поставил своим обещанием. Согласен, что обещания никому, а особенно человеку в таком положении, в каком она теперь, не следует давать, но связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам.

Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему.

Очень рад за вас всех.

Когда я собирался писать вам утром, думал о милой Оле и детях, а потом забыл. Скажите ей это.

Так будем стараться быть вместе. Да нам и нельзя быть врозь, если бы и хотели. Л. Т. 14 августа (вечером)».

Мы играли в шахматы, а на другом конце комнаты у маленького круглого стола сидели Софья Андреевна, Л. Д. Николаева и Языкова. Они пришли несколько позже, так что предшествующий разговор происходил не при них.

Николаева стала говорить о том, как она жалеет, что они уезжают, зачем они едут и т. п. Софья Андреевна и так страшно возбуждена, а это еще подливало масла в огонь.

Как только мы кончили партию, я сейчас же побежал вниз и сказал сидящим «под сводами», чтобы они как — ни- будь прекратили этот разговор. Они поспешили наверх. Разговор переменился.

Л. Н. стал играть с Хирьяковым. Хирьяков выиграл фигуру (он хорошо играет), и партия Л. Н. была безнадежна, но Хирьяков сделал ошибку, благодаря которой Л. Н. удалось возвратить фигуру и получить хорошую игру. Л. Н. выиграл партию (я стоял сбоку и раза два слегка анализировал вслух положение) и был очень рад. Он сказал Хирьякову:

— Теперь я с вами больше не стану играть.

За партией Л. Н. сказал Хирьякову:

— Ваше письмо произвело на меня сильное впечатление; и на Александра Борисовича тоже… У вас, наверное, много материала, вы это можете расширить и непременно напечатайте.

Хирьяков сказал, что хотел многое прибавить, но боялся, что это не будет достаточно интересно.

— Напротив, очень интересно, а если не станете прибавлять, то и так печатайте… В настоящее время особенно ужасно это соединение культурной утонченности с самой первобытной грубостью. Представьте себе только: фотографии, электрическое освещение, а давят людей веревками. И это особенно ужасно… Я давно уже дал зарок воздерживаться и не бранить правительство, но не могу удержаться. Знаете, сколько украли разные чиновники, вот что ревизии делают? Двадцать восемь миллионов.

После шахмат Л. Н. пошел из залы и вышел на площадку наверху лестницы. Я вышел вслед за ним. Л. Н. сказал мне:

— Она ужасна. Она мне такие вещи нынче утром говорила, что я не могу никому этого повторить. Она совершенно больна. Я один это могу вполне знать. (Татьяна Львовна рассказывала, что когда она утром вошла в комнату Л.H., он сидел за столом и, опустивши голову на руки, рыдал. На вопрос Татьяны Львовны, что с ним, он сказал: «Ты не можешь себе представить, с чем она сейчас ко мне приставала!..» — и Л. Н. сказал Татьяне Львовне, что Софья Андреевна требовала от него того, о чем ей в ее возрасте давно бы уже пора перестать думать…) И я думаю, что самое ужасное еще впереди… Она об отъезде мне говорит: «Зачем ехать? Я тут дома, а там буду стесняться». — «Это‑то и хорошо, что ты будешь там сдерживаться». Я теперь постоянно говорю: возьми крест свой на каждый день. Именно на каждый день. А вперед ничего нельзя загадывать или предпринимать. Впереди может быть только самое ужасное.

Перед чаем Софья Андреевна спросила меня, что я записываю (я, стоя у фортепиано, записывал карандашом на бумажке). Я сказал ей, что записываю слова Л. Н.

— Я знаю, что вы записываете, — и прибавила не без раздражения: — Теперь все записывают! Главное, надо правду писать. Про меня что другое можно сказать, у меня много недостатков, но я пишу только правду. Может быть, я иногда ошибаюсь, но всегда пишу искренне и то, что считаю правдой.

Я промолчал.

Позже, за чаем, Софья Андреевна сказала мне и еще кому‑то, не помню, что ей некогда и очень не хочется ехать в Кочеты.

— Зачем же вы едете? — спросил я.

— Мой деспот едет, и я за ним, а без него я здесь не останусь: я сказала, что теперь больше никогда его без себя не оставлю, и не оставлю!

Татьяна Львовна рассказывала, что Софья Андреевна говорила ей, что Л. Н. будет в Кочетах бегать по парку за хорошенькими барышнями.

Про отношения Л. Н. к Владимиру Григорьевичу Софья Андреевна выразилась так: «Эта слюнявая старческая любовь к Черткову».

Александра Львовна очень расстроена, так как Софья Андреевна сказала, кажется, Екатерине Васильевне, что ей не нужна Варвара Михайловна и что она возьмет себе другую переписчицу.

Александра Львовна стала говорить (мы сидели в гостиной), что без Варвары Михайловны она не останется в Ясной.

Александра Львовна очень взволнованным тоном говорила об этом Л. Н., а он старался ее успокоить и сказал:

— Этого еще не случилось, а когда случится, тогда и решишь, как поступить, а пока не волнуйся понапрасну.

— Я вам сейчас это говорил, — обратился Л. Н. ко мне,

— и опять повторяю: «Довлеет дневи злоба его». «Неси крест свой на каждый день». Мы не знаем, что будет впереди. Никитин говорит, что впереди можно ждать самого ужасного, и я думаю, что он прав.

В конце разговора Л. Н. сказал Татьяне Львовне:

— Уступая мама, я могу делать это только до известного предела, которого я не перейду; а если требования пойдут дальше этого предела, я уеду. Мы хотели с Сашей не сказать ей и уехать, и это было бы лучше.

Л. Н. хотелось послушать музыку. Я сыграл cis — шоН’ную сонату Бетховена и «Карнавал» Шумана.

«Карнавал» Л. Н. нравится не весь. Вообще Шуман редко трогает его. После «Карнавала» я сыграл еще две — три вещи Шопена, которые всегда захватывают его.

Когда я кончил, Л. Н. спросил мою жену:

— Вы не сердитесь, что мы эксплуатируем вашего мужа?

Жена сказала, что рада всегда, когда я ему играю. Л. Н. сказал ей еще, что я нынче играл с большим «entrain» (воодушевлением). Потом Л. Н. сказал мне:

— Наша поездка потеряла теперь (так как Софья Андреевна тоже едет с ними) всякий смысл. Я не знаю, зачем мы едем.

Я сказал ему, что все‑таки можно надеяться, что там будет легче.

Несмотря на тяжелую атмосферу, этот вечер благодаря Л. Н. был полон какого‑то мягкого света, который как будто исходил от него и освещал все вокруг него.

Около одиннадцати часов моя жена с Хирьяковым и Димой уехали. (Жена моя живым Л. Н. больше не видела.)