Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Озлобление сыновей, если оно есть, на той же почве. Вы издавали сочинения Л. Н., в этом ваша заслуга. Но почему же вы постоянно отбираете его рукописи? В этом ваша корысть, а не моя. Вы скажете, что он сам их отдает. И вот в этом‑то и во многом другом я усмотрела ваше все возрастающее влияние на все больше и больше ослабевающего волей старого и уже мало интересующегося земными делами человека. Вы поработили его своим деспотическим характером (в чем, т. е. в деспотизме, согласилась со мной и ваша мать).

Дурное и тяжелое влияние ваше и крайнее пристрастие к вам моего мужа отдалили его от меня. Вы стали между нами. Если б раньше при нем кто‑нибудь так оскорбил его жену, как оскорбили вы меня (это, верно, по — христиански и по — дружески), то муж мой, вероятно, энергично расправился бы с таким грубым человеком. И вот не то, что вы такой невоспитанный, что могли до такой степени забыться, а отношение к этому Л. Н. крайне возмутило меня. Он, боясь вас, продолжал с вами обниматься и видеться с вами по два раза в день, приветливо встречая вас. Я не могла этого выносить и, как вы могли это заметить, — после того, как я видела это и у меня открылись глаза на это слабое и пристрастное отношение к чужому, постороннему лицу, — я не могла уж вас видеть и возненавидела вас. Поднялась у меня гордость не за себя лично, я слишком презираю такую низкую грубость, а за жену Толстого, за свое положение честной женщины, бабушки 25 внуков. А главное, я вдруг поняла, почему Л. Н. относится ко мне недобро, сухо, чуждо, чего никогда не было, и это убивает меня. Вы внушаете ему, что от такой жены надо бежать или стреляться. И вы первый в моей жизни осмелились сделать эту несправедливость.

О каких еще ненормальных подозрениях вы говорите, я не знаю, не хочу ни знать, ни понимать. Я вам никогда ничего подобного не выражала, и если есть люди с нечистым воображением, толкующие мои мысли и чувства по — своему, — я в них неответственна.

Подозрительность во мне явилась исключительно потому, что последнее время все от меня скрывалось: разговоры, свиданья, дневники, письма, тайная передача каких- то бумаг в сообществе дочери Саши и разных ваших секретарей, чего прежде никогда не было в долгое время моего замужества. Если так усердно все от меня скрывают, то есть что скрывать, и невольно возбуждает страх и подозрение.

То, что я пережила в эти почти три месяца, не может сравниться ни с какими страданиями во всей моей жизни. Смерть Ванечки я легче пережила, потому что в ней была воля Божья. В отнятии же у меня любви Л. Н. и в вмешательстве постороннего человека в нашу супружескую, любовную жизнь — я чувствую волю злую. Вы сами пишете, что и раньше я это усматривала. Между нами никогда никого не было и не будет. Я поставила Л. Н. категорично выбор: или вы, или я. Он избрал пока последнее и обещал мне: 1) с вами не видаться, 2) дневников вам не давать и 3) не разрешать фотографий с него.

Мое отчаяние доведено до такой степени, что если я не лишила себя жизни, то потому, что не хочу, уйдя из жизни, уступить вам моего мужа. Пусть посылает вам свои бумажки, которые вы так старательно у него отбираете, это дело его. Но если Л. Н. не сдержит своих обещаний, я уеду от него, это наверное. Я не могу больше жить с такими страданиями, которые испытывала все это время, и вы не вправе нам это причинять.

Цель вашего, якобы доброго, письма мне уж слишком ясна и очень наивна: вы хотите возобновить свои отношения личные со Л. Н. Это и понятно. Всякое расположение людей лестно, а тем более такого человека. Но он без вас теперь жил в Кочетах весело и спокойно, смеялся, шутил, играл в шахматы и в винт почти ежедневно до 12–ти часов ночи и совсем не имел вид страдающего, как вы пишете, а напротив, гораздо более радостного, чем под вашим гнетом. Почему же и в Ясной Поляне не быть тому же, как было всегда без вас? Недолго нам осталось жить на свете, и пусть мы кончим последние дни нашей жизни в том же общении без посторонних влияний, в каком мы начали нашу молодую супружескую жизнь.

Как могу я измениться, если мотивы моих страданий останутся те же? Если вы можете быть справедливы, вы должны признать, что лично вам я никогда не сказала ни одного даже неучтивого слова и никогда не позволяла себе вмешиваться в ваши семейные и личные дела, не внушая ни вам, ни вашей жене, застрелилась бы я от таких супругов.

И это письмо вызвано вами. Я считала между нами все оконченным навсегда и вас в жизни нашей — совсем лишним.

Извините за мой искренний и правдивый ответ. Другого я дать не могла: все было бы ложью, которую я ненавижу.

Не знаю, что я буду думать, чувствовать и делать со временем. Но пока я еще больна и разбита и душой и телом от всего пережитого, чему причиной вы и мой муж отчасти. До вашего вмешательства в мою семью ничего подобного в моей жизни не было, что произошло теперь, и, надеюсь, не будет после вашего удаления из личных отношений с моим мужем. Вот и все.

София Толстая».

Письмо Александры Львовны к нам от 30 сентября.

«Дорогие друзья, Анна Алексеевна и Александр Борисович, простите меня, что так долго не писала вам и не давала вестей об Л. Н… Последнее время Л. Н. не уступал Софье Андреевне. Например, не поехал с нею в Ясную, несмотря на ее истерики и сцены, и теперь часто говорит о том, что уступать более Софье Андреевне не следует. Дай Бог. Как я вам говорила, не только не считаю хорошим ей уступать, но считаю, что это есть потакание и участие в дурном, злом деле.

Л. Н. здоров; послезавтра думаем выехать в Ясную. Что‑то будет?

Л. Н. кроме писем почти ничего не пишет и скорее вял. Вот и все. Простите короткое письмецо. Я уже несколько дней сильно простужена, а работы много — устаю».

Письмо Л. Н. ко мне от 21 сентября.

«Напрасно вы думаете, милый Ал. Бор., что ваше сообщение было мне неприятно. Как ни тяжело знать все это и знать, что столько чужих людей знают про это, знать это мне полезно. Хотя в том, что пишет В. М. и что вы думаете об этом, есть большое преувеличение в дурную сторону, недопущение и болезненного состояния и перемешанности добрых чувств с нехорошими. Я нашел у себя книжечку Клименко о Чайковском. Откуда она у меня? Не знаете ли вы?

Она мне была интересна. Завтра едем. Не хочу говорить иначе как до свидания. Л. Т.».

Из письма А. П. Сергеенко ко мне от 24 сентября.

приехал 22–го. Чувствует себя довольно хорошо. Софья Андреевна вернулась к его приезду из Москвы. Вчера она начала с утра представляться больной, охать, стонать, говоря, что она предчувствует, что опять начнутся ее страдания, что Л. Н. начнет опять «домогаться» у нее свидания с Владимиром Григорьевичем (передаю ее точные слова со слов Александры Львовны). Действительно, Л. Н. собирался объявить ей, что он поедет днем (вчера) к Владимиру Григорьевичу. Но когда он увидел ее в истерическом состоянии, он решил отказаться от своего намерения.